Леонид Платов - Повести о Ветлугине

Мы продвигались узким каналом несколько десятков метров, и я убеждался, что Федосеич был прав. Именно это разводье выводило нас из скопления льдин, а соседнее не годилось никуда. Если бы ледокол залез в него, то уперся бы в тупик.

Но как Федосеич сумел определить это? По каким мельчайшим, непонятным, едва уловимым признакам или сочетанию признаков? И почему, проявляя величайшую осмотрительность, он вдруг, не колеблясь, командовал в переговорную трубу: «Полный вперед!» — фигурально выражаясь, поднимал ледокол на дыбы, чтобы форсировать перемычку между полями?

Это и было, по-видимому, то «чутье», о котором мне толковали еще в Москве. Федосеич, уроженец Соломбалы потомок поморов, ходивший с юных лет по «Сибирскому океану», не только «понимал» льды, по и «чувствовал» их, иначе говоря — обладал интуицией «ледового капитана», сложнейшим сплавом знаний, опыта и, конечно, вдохновения…

По разводьям в обход ледяных полей, а иногда напролом через льды — таков был наш путь.

Чертов ветер! Будто подрядился дуть. Хоть бы передохнул денек!

Толпы льдин, подгоняемые им, безостановочно двигались навстречу, теснясь и толкаясь, словно пытаясь остановить наш корабль, отогнать назад, к Большой земле.

Видимо, во времена Веденея ледовая обстановка складывалась иначе. Судя по «скаске», сразу же после встречи с донным льдом судно землепроходцев было подхвачено попутными плавучими льдами, которые потащили его к Земле Ветлугина.

Попутные льды ожидали и нас, но значительно севернее, там, где начинался великий «ледоход» — вынос больших масс льда из восточных полярных морей на северо-запад.

Ближайшей нашей целью была большая полынья к северу от острова Врангеля. Научные наблюдения, проведенные Андреем в бытность его на острове, убеждали в том, что на севере раскинулись обширные пространства, на которых старый лед сравнительно разрежен.

Но велика ли эта благословенная полынья и как далеко она простирается на северо-запад, в нужном для нас направлении, оставалось неизвестным.

Об этом приходилось только гадать.

В описываемое мною время — середина тридцатых годов — плавать в восточном секторе Арктики было гораздо труднее, чем в западном.

— Не то, не то! И сравнить нельзя! — сердито говорил Федосеич. — Кому уж сравнивать, как не мне?… В Баренцевом, в Карском, в море Лаптевых метеостанций полно! Каждый твой шаг сторожат. Успевай получать радиограммы: там барометрическое давление понизилось, тут повысилось, там ветер таких-то румбов, тут таких, там тяжелые льды, тут послабее… Прокладываешь курс с открытыми глазами… А здесь? — Он махнул рукой.

— Море тайн, море тьмы? — подсказал Андрей.

— Вот-вот! Именно — тьмы! Хоть и солнышко светит и белым-бело вокруг, а все равно темно.

— А как же чутье, нутро, Никандр Федосеич?

— Ну что — нутро? — сердито сказал Федосеич. — Нутро нутром, а прогноз мне подай!..

Но некому было дать ему этот прогноз. В восточном секторе Арктики было только две метеостанции и те уже остались далеко позади.

Правда, на борту «Пятилетки» был метеоролог, который проводил регулярные наблюдения. На их основе мы с Андреем пытались строить кое-какие предположения. Однако слишком мало было материалов в наших руках, чтобы судить о состоянии льдов всего Восточно-Сибирского моря или хотя бы значительной части его.

— Убедились, Степан Иванович? — то и дело спрашивал Андрей нашего парторга. — Сами видите теперь, как нужна Земля Ветлугина!

— Да уж вижу, вижу…

— Твердь нужна, твердь! — подхватывал я. — Чтобы хоть ногу поставить! Чтобы точка опоры была!

— Для них ведь стараемся, для капитанов! — Андрей указывал на Федосеича. — Хотим, чтобы плавали по морю с открытыми глазами…

— Да, хорошо бы — земля! — мечтательно вздыхал Сабиров. — Земля, а на ней полярная станция, а на станции метеоролог и радист.

— Для того и протискиваемся сквозь льды…

Мы были в положении путника, который, взбираясь по склону горы, не может составить себе общего представления о горе, охватить взглядом всю ее целиком.

Авиаразведка? Понятно, в нашем положении нам очень помогла бы авиаразведка. Но она начала применяться всего за год до нашей экспедиции. Дважды вылетал с острова Врангеля самолет, стремясь проложить «Пятилетке» путь во льдах, и возвращался обратно из-за плохой видимости.

Конечно, сейчас, в начале 50-х годов, может показаться странным, почему мы не решились отправиться к Земле Ветлугина напрямик — не по морю, а по воздуху. Но не надо забывать, что в описываемое мною время еще не были совершены героические полеты над Арктикой Чкалова, Громова, Водопьянова и других отважных советских летчиков. Наша полярная авиация только расправляла крылья, набирала разгон.

Мало того. Участвуя с Андреем в эвакуации команды «Ямала», я видел, как всторошен лед в северо-восточной части Восточно-Сибирского моря. Были основания думать, что внутри «белого пятна» он всторошен еще больше.

Найдется ли там подходящая посадочная площадка? Окажется ли Арктика достаточно гостеприимной, приготовит ли она площадку для нас?

Вот что возбуждала опасения.

— Нет уж, по старинке — кораблем — надежнее! — говорил Андрей. — Дольше конечно, зато надежнее…

Другое дело, если бы внутри «белого пятна» были люди, которые расчистили бы для наших самолетов аэродром на льду!

Ах, как нужна была земля в этом районе Арктики, позарез нужна, — и не только морякам, но и летчикам!..

Но пока далекие острова пустуют в ожидании нас, мы занимаемся увлекательной и ответственной научной работой — проводим так называемый гидрологический разрез моря. (До «Пятилетки» в этих местах еще не бывало ни одно гидрографическое судно.)

Андрей занят изучением морского дна. По многу часов проводит он в штурманской рубке, забившись в уголок у эхолота. В рубке очень тесно. Он и Сабиров касаются локтями друг друга, но Сабиров не жалуется. Со свойственным ему добродушием старший помощник называет Андрея своим «угловым жильцом».

Частенько заглядываю сюда и я.

Изобретение эхолота связано с именем русского ученого Захарова, который, поднявшись в 1804 году на воздушном шаре, крикнул вниз в рупор и через десять секунд услышал эхо. По скорости звука нетрудно было вычислить, на какой высоте находится аэронавт.

Правда, между открытием принципа и созданием прибора прошло еще немало времени — более столетия, — зато когда появился эхолот, это было настоящим переворотом в океанографии. Океанографы всего мира получили возможность изучать и наносить на карту рельеф морского дна, какая бы огромная глубина ни отделяла его от поверхности.

Измерены были с помощью эхолота впадины мирового океана до одиннадцати километров глубиной, обнаружены подводные плато, горные кряжи, ущелья.