Валентин Аккуратов - Право на риск

Мои товарищи, говоря очень вежливо, весьма поверхностно разбирались в астрономии, и только на скулах Мазурука ходили желваки, когда он смотрел, как мне приходилось мытариться с часами. После сообщения о новых координатах разгорелся оживленный спор о том, куда, когда, к чему нас может сдрейфовать. Это был блестящий диспут тартаренов. Он мог продолжаться до наступления ночи — полярной, разумеется.

— Послушайте, братцы! — начал я. — Есть важное дело. После последних вычислений мы можем обозначить на льдине истинный меридиан. Нам это позарез нужно.

— О чем речь! Конечно! Давай, давай! Вот здорово!

Мазурук был особенно шумен, весел и хитро подмигнул: «Считай меня сообщником». Из очередного парашюта, которые все-таки взяли из Москвы на случай выброски экспедиции, мы смастерили полсотни ярких флажков. Потом я, держа в руках расчеты и часы, подобно верховному египетскому жрецу, двинулся к размеченной ранее взлетной полосе. В нескольких шагах за мной сбился причт служителей, исполнявших одновременно и роль безмолвствующей при свершении таинства толпы.

Неторопливый командир, хромая, замыкал шествие.

От самолета до аэродрома было метров четыреста. Сколько раз мне хотелось обернуться, расцеловать товарищей и повиниться в безобидной затее. Но нельзя! Пройдя флажки, означавшие границу взлетной полосы, я остановился. Посвященнодействовав с картой, воткнул в наст первый флажок, затем второй, обозначая направление на лагерь Папанина, как оно выглядело по моим прикидкам.

Я и сам тогда еще толком не знал, какую роль сыграет в дальнейших моих размышлениях и расчетах этот истинный меридиан.

Не верьте, что полярные просторы только белы!

Просто они не дождались еще своего Рериха…

Бездна синего неба и нестерпимый, всюду проникающий поток солнечных лучей совершенно не вязались с застывшим, мертвым океаном. Льды, солнце и небо создавали необычайную картину. Она никак не укладывалась в сознании человека, привыкшего к полутоновой игре красок природы средних широт.

Что снег белый, а лед голубоватый или зеленоватый, я знал еще с тех далеких лет, когда мой мальчишеский затылок отпечатывался на тонком ледку только что замерзшего пруда, реки, когда так не терпелось скорее надеть коньки.

А здесь? Что же это такое?! Я сбросил с головы тяжелый мех капюшона и, опираясь на кирку, вгляделся в бесконечные фантастически дикие нагромождения.

Какая дерзость! Я сбросил светофильтры, рискуя глазами: хотел воочию убедиться, что такие сочетания красок существуют.

Передо мною гряда торосов; они зеленые, как цейлонские изумруды, а в изломах на солнечной стороне — бледно-голубые. В тени грани их густо фиолетовые. По искрящейся парче ледяного поля — мазки безумного художника — сиреневые тона перевиты золотом! Вдали алые клыки торосов пылают на нежном палевом фоне… И над всем сумасшествием красок — купол неба, такого синего, безмятежного, что бунт красок не вопиет, а умиротворяется.

— Валентин! Надень светофильтры! Схватишь снежную слепоту, что будем делать?! — кричит Мазурук.

Молча опускаю на глаза надоевшие до осатанения очки, поворачиваю голову к товарищам. От них валит пар. И пар отливает радугой. Тут я не выдерживаю:

— Пар-то от вас цветной.

— А ты думаешь, от тебя — как из чайника на кухне? — ворчит Козлов.

Тимофеев принимался объяснять сие явление по-научному.

Мы смеемся и садимся, вернее — ложимся, на голубые глыбы только что разбитого сугроба. Скинули капюшоны.

— В этой сторонушке все не по-человечески, — философски замечает Козлов. — Куролесит солнце, словно взбесившееся. Работаем сегодня уже двенадцать часов. Начали работу, кончили работу — оно все на одной высоте. И как бы оно ни катилось по горизонту, там будет или там, — он показал в противоположную сторону, — оно всегда будет на юге!

Снова тот же разговор. Но куда от него денешься!

— А почему тебя это трогает? — спросил Мазурук. Командир на миг потерял контроль, сделав ударение на слове «тебя». Он очень устал.

— Потому, что это сбило все мои понятия о направлении. Я теперь не знаю, откуда мы прилетели и куда нам лететь!

Второй пилот, скрывая раздражение, закурил. Помолчали. От наших голов поднимался радужный пар. Холод, как вода, просачивался сквозь мех одежды. Тягостная пауза затянулась.

Я понимал, что этот скрытый упрек относится ко мне. Я штурман самолета. Я привел сюда самолет. Мы сели за географическим полюсом, почти рядом с ним. А потому не меняется высота солнца и потому всюду одно направление — юг. Но это впечатление обманчиво. Мне, определявшему наши координаты по солнцу астрономически, не кажется, что всюду юг. Так может быть лишь в точке полюса. Это не видно на глаз, но астрономические приборы замечают малейшее изменение высоты нашей дневной звезды. Но то, что мы не на самой точке полюса, а южнее, только усложняет все навигационные расчеты, потому что мы сидим в самом сгустке меридианов, в настоящем лабиринте долгот. Стоит любому из нас сделать несколько шагов, и долгота изменится на несколько дуговых минут. Один градус долготы в Москве равен примерно шестидесяти семи километрам, а здесь он равен всего четыремстам шестидесяти метрам! Сделай семь с половиной шагов — и твое положение изменится на одну дуговую минуту.

Все это сбило с толку экипаж. В свободное время у нас только и шли споры, в какую сторону лететь, чтобы найти лагерь Папанина, который находился за полюсом уже в ста шестидесяти километрах.

Положение осложнялось тем, что мы не имели радиокомпаса — прибора для выхода на работающую радиостанцию. Поэтому перед вылетом с Рудольфа в лагерь Папанина нам была поставлена задача — дойдя до полюса, сесть, уточнить астрономически свои координаты и потом, имея координаты лагеря, перебраться к ним. Все казалось просто. Но тогда мы многого не могли учесть.

Ведь это были первые в мире посадки самолетов у полюса!

Уже пять дней мы пробиваем гряду торосов, чтобы соединить наше ледяное поле узким коридором с соседней льдиной. И все эти дни, помимо чрезвычайно тяжелого и изнуряющего физического труда, пришлось мучительно думать о методах самолетовождения в высоких широтах, о том, как увереннее и проще привести самолет в лагерь Папанина, как выбраться из этого запутанного узла меридианов. Одновременно нам приходилось бороться с ложным мнением экипажа, которому из-за постоянства высоты солнца на горизонте казалось, что лагерь Папанина и даже остров Рудольфа находятся в противоположной стороне.