Марк Твен - Собрание сочинений в 12 томах. Том 2. Налегке

Они обнялись — хозяин с пьяным умилением, Арканзас сдержанно и холодно; ибо он, соблазнившись выпивкой, опять упустил добычу. Но неразумный хозяин от радости, что беда миновала, продолжал болтать, хотя ему следовало немедленно убраться. Не прошло и пяти минут, как Арканзас, грозно нахмурившись, перебил его:

— Будьте любезны повторить ваши последние слова, хозяин.

— Я говорил Скотти, что мой отец прожил больше восьмидесяти лет.

— И только?

— Да, и только.

— А больше ничего не говорили?

— Нет, ничего.

Наступило тягостное молчание.

Арканзас, лениво облокотившись на стойку, вертел в руках стакан. Потом он задумчиво почесал левую голень правым сапогом. Зловещая тишина не прерывалась. Но вдруг он поднялся, подошел к печке; сердито растолкав гревшихся там людей, он занял их место, дал спящей собаке такого пинка, что та с воем забилась под скамью, после чего широко расставил свои длинные ноги и, подобрав полы сюртука, стал греть себе спину. Немного погодя он проворчал что-то, а затем медленно вернулся к стойке.

— Скажите на милость, хозяин, — заговорил он, — чего ради вы расхвастались? Что вы лезете с вашими покойниками? Может, вам наше общество не нравится? Так прямо и скажите. Может, нам лучше уйти отсюда? Этого вы добиваетесь? Так, что ли?

— Да господь с вами, Арканзас, я и не думал… Мой отец и моя мать…

— Вы опять за свое? Довольно! Если вам так уж хочется драться, надо сказать прямо (ик), а не тыкать в нос своей родней, которой и на свете-то нет. Мы люди тихие, смирные, пока нас не трогают. Чего вы взъелись? Просто понять не могу, что с вами творится сегодня?

— Я никого не хотел обидеть, Арканзас, поверьте мне, и если мои слова вам не по вкусу, я замолчу. Должно быть, я хватил лишнего, а тут еще наводнение, да полно постояльцев, всех накорми, за всеми пригляди…

— Ах вот оно что? Вот что вас грызет? Мы вам надоели. Нас слишком много. Вы хотите, чтобы мы взяли свои пожитки и пустились вплавь? Так я вас понял? Говорите!

— Успокойтесь, Арканзас, успокойтесь. Вы же знаете, не такой я человек, чтобы…

— Вы еще грозите? Мне? Да знаете ли вы, что еще не родился тот человек, который мог бы испугать меня? Это вы бросьте, голубчик, потому что я многое могу стерпеть, а уж этого не спущу. Выходи из-за стойки! Вот я поговорю с тобой! Так ты, пес ты этакий, задумал выгнать нас? Скажите, пожалуйста, — кричит, бранится, придирается, стращает! Я покажу тебе, как оскорблять джентльмена, от которого ты ничего, кроме добра, не видел!

— Пожалуйста, Арканзас, не стреляйте! Если прольется кровь…

— Вы слышите, джентльмены? Вы слышите, что он говорит? Крови захотел? Так я и знал, подлый убийца. Ты уже с самого утра замыслил убийство. И кого же ты хочешь убить? Меня? Да? Ну, попробуй, только ведь и я в долгу не останусь, сволочь, гадина, сукин сын! Где твое оружие?

Тут Арканзас начал палить, а хозяин прыгать через скамьи, через людей и другие препятствия, делая отчаянные попытки спастись бегством. Наконец, среди дикой суматохи он с грохотом вывалился в застекленную дверь, а когда Арканзас ринулся за ним, на пороге появилась хозяйка, вооруженная ножницами. Она была просто великолепна! Высоко подняв голову, вперив в хулигана сверкающий гневом взор, она постояла с минуту, потом взмахнула ножницами и двинулась прямо на него. Застигнутый врасплох, Арканзас попятился. Она продолжала наступать. Шаг за шагом она оттеснила его на середину распивочной и здесь на глазах столпившихся вокруг восхищенных постояльцев так отчитала его, как, вероятно, еще не отчитывали ни одного смущенного и пристыженного хвастуна. Когда она умолкла и с торжеством удалилась, стены задрожали от грома рукоплесканий, и комната огласилась единодушным криком: «Ставлю выпивку на всех!»

Урок не прошел даром. Царство террора кончилось, и Арканзас утратил свое могущество. До самого последнего дня нашего заточения кто смиренно сидел в сторонке, не ввязываясь в споры, не похваляясь, безропотно снося оскорбления, которыми некогда раболепствовавшие перед ним постояльцы теперь щедро награждали его? Не кто иной, как Арканзас.

На пятый или шестой день вода начала спадать, но в старом русле еще бурлил глубокий и быстрый поток, и переправиться через него не было возможности. На восьмой день вода все еще стояла высоко, и пускаться в путь было отнюдь не безопасно, но жизнь на постоялом дворе из-за грязи, пьянства, драк и так далее стала едва переносимой, и мы решили попытать счастья. Несмотря на снежный буран, мы сели в лодку, захватив с собой седла и взяв лошадей на буксир за поводья. Пруссак Оллендорф работал веслом на носу, Баллу в середине, я сидел на корме и держал поводья. Когда лошади поплыли, Оллендорф испугался, как бы из-за них лодка не отклонилась от курса, и недаром: надо было причалить точно в определенном месте, иначе нас почти наверняка снесло бы течением в главное русло ручья, превратившегося в бурную реку. Это могло легко кончиться катастрофой, потому что нас либо увлекло бы во впадину, либо лодка опрокинулась бы, и волны поглотили нас. Мы предупреждали Оллендорфа, чтобы он не терял голову и действовал осмотрительно, но это не помогло; как только нос лодки ткнулся в берег, Оллендорф прыгнул, и в то же мгновение лодка перевернулась. Оллендорф ухватился за прибрежные кусты и вылез на сушу, а нам с Баллу пришлось плыть в теплых зимних пальто. Мы крепко держались за лодку, и хотя нас чуть было не занесло в реку, нам удалось достигнуть берега. С нас ручьями стекала вода, зуб на зуб не попадал от холода, но и мы и лодка были спасены. Лошади тоже переправились благополучно, зато седла наши, конечно, погибли. Стреножив лошадей, мы оставили их на сутки в кустах полыни. Корм и попоны мы доставили им на лодке, сперва вычерпав из нее воду, сами же переночевали на постоялом дворе, отложив наше путешествие еще на один день.

Утром в снежную вьюгу мы снова переправились с нашими пожитками и новыми седлами. Мы сели на коней и поехали. Снег был так глубок, что и следа дороги не осталось, а снежные хлопья падали так густо, что в ста ярдах впереди уже ничего не было видно, и поэтому мы не могли определить направление по лежащим впереди горным кряжам. Дело явно принимало рискованный оборот, но Оллендорф сказал, что его чутье вернее всякого компаса и что он берется вывести нас к Карсон-Сити «как по струнке», самым прямым путем. Он уверял, что, случись ему отклониться хотя бы на пядь в ту или другую сторону, чутье станет язвить его, как нечистая совесть. Он поехал вперед, и мы, успокоенные его словами, бодро пустились вслед за ним. Сначала мы двигались довольно осторожно, но через полчаса мы увидели ямки от копыт в снегу, и торжествующий Оллендорф закричал: