Екатерина Варнава - А может, все это приснилось?

Люди все шли и шли, но никто не замечал друг друга, все смотрели вперед. И каждый взгляд, а их были тысячи, оживлял мерцающий камень, и тот начинал дышать. И приблизившись, можно было услышать его дыхание — глубокое, усталое, чуть с хрипотцой. Может, так дышала Мумтаз Махал? Или человек, построивший для своей любимой этот храм? Или камень, обыкновенный мрамор, отдающий звук человеческих шагов?.. А может, это было мое дыхание, услышанное вдруг так остро, или дыхание старого индийца, стоящего рядом с закрытыми глазами и беззвучно шевелящимися губами? Или, слившееся в одно, дыхание всех — единое, захватывающее и такое живое?

Скорее всего так оно и было.

Ночь настала почти мгновенно, как будто в жарко натопленной комнате выключили свет. Теперь уже все вокруг, даже самое обычное, было нереальным. С заходом солнца Тадж Махал медленно опускался на землю, словно небо темнотой своей давило на него, а когда солнце исчезло совсем, то храм встал, прочно и тяжело, как мощная ледяная глыба, вечная, как сама земля.

Полная луна светилась в небе беспомощным фонарем — казалось, не будь ее, Тадж Махал сам стал бы источником света. А может, если бы не было луны, то ему, чтобы ожить, хватило бы самой далекой звезды, светящей на землю. Оплывшие купола его застыли, но оставались белыми, ослепительно белыми, и опять было трудно смотреть на них, как трудно смотреть на снежное поле в яркий солнечный день.

На несколько дней, а вернее ночей в месяц Тадж Махал становится по-настоящему одушевленным существом. Это ночи полной луны. Есть много на свете чудес, связанных с луной. Одно из них — ночной Тадж Махал в полнолуние. Наверное, человеку, не видевшему его в это время, подобное утверждение покажется смешным и несерьезным. Может быть. Но, по- моему, мавзолей был построен именно ради этих нескольких ночей.

Ночной Тадж Махал в полнолуние сине-белый. Точнее, от белого, по возрастающей, до всех оттенков голубого, синего и фиолетового. Экзотические, почти черные деревья, восточное грозное небо с блестящими, как новые монетки, звездами, круглая ленивая луна с задумчивой поволокой — лишь дополнение к самому важному, самому живому. Постепенно, сантиметр за сантиметром, оживает бездушный мрамор. Белый камень с восходом белой луны становится все прозрачней и прозрачней. Инкрустированные цветы из зеленого оникса, черного агата, розового, красного и оранжевого сардоникса, разноцветной яшмы перестают быть плоскими и начинают прорастать. Они растут из глубины, из мраморных стен, пытаясь невидимыми корнями достать до земли, и не существует для них препятствий в такие ночи. Оживают каменные цветы, шевелятся от ветра, растут и оплетают прозрачный мавзолей. И рука тянется дотронуться до них, дотронуться, не сорвать, потому что сердцем чувствуешь, что перед тобой — чудо. Живой камень подсвечен, будто изнутри для каждого цветка светит своя маленькая, но вполне настоящая полная луна. И совсем вблизи живой мрамор, гладкий, с мелкими голубыми прожилками, становится похожим на кожу новорожденного ребенка.

А луна щедро обливает купола своим светом, и кажется, этот свет, как нечто вполне материальное, наслаивается наверху, густо, по-сказочному, и Тадж Махал растет, растет, растет... и делается таким прозрачным, что через него, как через чуть подтаявшую льдинку, можно взглянуть на просвет. Это странно, ведь источник света наверху, вне его. А может, там, где посредине внутреннего зала стоят два надгробья — одно, чуть поменьше, Мумтаз Махал, а другое, побольше, где похоронен человек, который бесконечно любил ее, — может, там источник света? Источник, который нельзя увидеть и у которого нельзя погреться — свет его проникает прямо в душу. Источник Любви.

К этим белым, торжественно-печальным могилам идут молиться, хотя знают, что похоронены в них не святые. Приходят ночью, в час луны, и молятся, чтобы у бездетной родился ребенок, чтобы старая мать выздоровела, а сын вернулся домой. И дотрагиваются рукой до священного надгробья. И начинают верить.

«Асенька, дорогая моя!

Только что приехала из больницы, но не волнуйся, бабушке уже лучше, врачи обещают, что все будет хорошо. Пока она еще не двигается, но взгляд стал не такой мутный, как раньше. Это было так страшно, ты себе представить не можешь. Я должна была прийти к ней в среду, звоню, никто не открывает. Спрашиваю старушек внизу, проходила ли мама. Взломали дверь, она, бедняжка, лежит на кухне, чайник весь выкипел и расплавился, слава богу, что пожар не начался. Сразу отвезли ее в больницу. Там сказали, что инсульт. Уже три недели прошло, мы тебя тревожить не хотели, чем бы ты из такой дали помогла, только разнервничалась бы. Но сейчас ей лучше, честное слово. Каждый день мы ходим к ней, читаем и перечитываем твои письма, она их так любит! Показывает глазами на тумбочку, где они лежат, и просит, чтобы ей почитали. Пиши ей побольше, она очень ждет.

Что у вас? Как здоровье? Пишите.

Крепко вас целую.

Твоя тетя Маша».

— Говорят, она лечит все. Гималайская медицина, травы, это же потрясающе! — Никита говорил возбужденно. — Она врач в пятнадцатом поколении. Представляешь? У них в семье не было ни одной другой профессии, и это целительство передавалось по наследству только женской половине. Мужчины не в счет. Поедем к ней, возьмем лекарства, я уверен, что поможет.

— Но ей нужен диагноз, причем точный, или выписка из истории болезни. Нельзя же просто прийти и потребовать лекарство от инсульта. Наверное, и инсульт бывает разный, — слабо возразила я, не веря уже ни в какую медицину.

— Да она диагноз по пульсу узнает! — заявил Никита.

— Тем более, ей пульс не твой нужен, а бабулин.

— Все равно поедем, — решительно сказал Никита. — Мы ничего не потеряем. Мало ли что, вдруг поможет? Мне ее очень хвалили, тем более что она не делает ничего сверхъестественного. Поедем, а?

— Ты меня так упрашиваешь, будто я не хочу. Когда поедем?

— Завтра в восемь утра, с ней Шарма договорился. Помнишь, мы его на открытии выставки видели, корреспондент с индийского телевидения. Просил не опаздывать, а то будет много народу, — объяснил Никита.

Повернув в переулок за модерновой церковью из красного кирпича, проехав мимо стадиона с теннисными кортами, Никита уверенно повел машину по узкой улочке с одноэтажными игрушечными домами. Было рано, но почти все хозяйки уже проснулись и начали заниматься домашними делами, и прежде всего это проявлялось в огромном, едином облаке пыли, стоящей, как туман на улице, и идущей с земли, крыш и из дверей. На крышах выколачивали ковры, коврики, покрывала и одеяла. Пыли было столько, что она с каждым ударом палки вбивалась и въедалась еще глубже в избитый ковер, но запыленные и одухотворенные хозяйки этого не замечали — так начинался день. Разномастными метелками и вениками подметался маленький дворик у каждого дома-квартиры. Дворовая пыль шла вверх, ковровая — вниз, и они встречались у самых окон, заслоняя от проснувшихся обитателей дома ослепительно яркое утро. На нетвердых ногах выходили из домов старухи — это был их час. Они гордо и молча оглядывали улицу, уцепившись за ворота, ограду или калитку, и долго, кто сколько может, стояли так, глядя на мир, который в их годы обычно начинался и кончался этой пыльной улицей. Старухи следили за проходящими мимо незнакомцами, за проезжающими торговцами, бездомными собаками и висящей в воздухе пылью. Они, все такие разные и одинаковые, были похожи на птиц — крючковатыми носами, движением головы, цепкой хваткой — и с высоты своих лет оценивали все окружающее их и исполняли одну, придуманную ими самими миссию — быть стражами. Так стояли они, одинокие, утренние, немощные старухи-птицы, охраняя от злых взглядов детей, внуков, правнуков, свой дом, маленький садик, свою молодость и будущее всего того, что находилось за их спиной в этот час. Потом, глубоко вздохнув о чем-то, старухи шли в дом, тяжело переступая затекшими ногами, чтобы назавтра, рано утром, выйти опять, кто сможет, к воротам. Дожить бы, думали они...