Валентин Берестов - Государыня пустыня

И еще одна деталь. Светлана дала мне почитать сказки Андерсена, которые она всегда возит с собой. Вместо закладки в книге лежал каталог выставки древних золотых изделий, привезенных из итальянских музеев. Среди этрусских древностей были золотые фигуры, похожие на те, что откопала Светлана. В конце каталога стояла дата выставки. Так я узнал, что Светлана ходила на выставку буквально за несколько дней до отъезда в экспедицию. Древнее золото еще сверкало в ее памяти, когда Светлана начала раскапывать свой курган. И то, что ей за несколько дней до отъезда казалось сказкой, совершенно неожиданно сбылось.

Все произошло в соответствии со строгими законами доброй волшебной сказки: сокровища открылись тихой девушке, любившей смотреть на звезды и на степные закаты и в глубине души по-детски верившей в чудеса.

Возвращаюсь в палатку. Оськин уже спит. Котенок куда-то сбежал. Снова влезаю в холодный мешок. И снова меня будит собачий лай. На этот раз громкий, свирепый.

У нас в лагере живет еще один пес. Он пришел к нам из степи то ли на запах жилья, то ли по еще не остывшим следам машины. Это был серьезный пес. Он не набрасывался на еду, которую ему давали, а зарывал ее про черный день.

Когда пес убедился, что мы его приняли, он решил служить нам верой и правдой. Но как это сделать? Овец у нас не было. Оставалось только лаять на чужих. Пес рычал то на одного из нас, то на другого. Понимал, что ошибся, и воротил голову от стыда. Он никак не мог сообразить, кто же чужой, от кого нужно охранять хозяев. Бедняга чуть не свихнулся. Потому что чужих здесь не было.

Кстати, если бы скифа спросили, как называется это существо, он бы ответил: «Спака». «Собака» — скифское слово.

Если б древнему хорезмийцу показали нашего кутьку, дремлющего у костра, и спросили бы, кто это, хорезмиец ответил бы: «Кути». Это одно из немногих слов, известных нам из древнехорезмского языка.

Лингвистические размышления успокоили меня, и я уснул.

Когда мы ехали сюда по давно знакомой железной дороге, меня поразили две картины.

Я стоял у окна и смотрел на привычную казахстанскую степь. Рассеянным взглядом я следил, как за окном играют солнечный свет и тени от облаков. Это оживляло однообразие степи: то пятна освещенной солнцем выжженной травы, то темные пространства, затененные облаками. Вдруг я поднял взгляд и увидел, что никаких облаков на небе нет и что очертания у теней прямоугольные. То, что я считал тенями, оказалось свежими пашнями, а золотые пятна — только что убранными полями. Степь за окном потекла быстрей: то мелькал силуэт комбайна, то белые домики, то вагончик. Казалось, все это родилось чудом, только сейчас, из игры света и теней.

Наши новички глядели в окна без всякого волнения. Они прекрасно знали, что такое целинные земли. И вдруг раздались восторженные возгласы, новички прижались носами к стеклам. Они увидели верблюда.

Вечером поезд Москва — Андижан остановился на маленькой степной станции. Между нашим составом и перроном стоял встречный поезд Андижан — Москва. Наш состав был оживленный, наполненный светом. Народ так и валил из дверей вагонов подышать степным воздухом. Во встречном царили тьма и тишина. За стеклами слабо синели ночники. Из вагонов выходили одни заспанные проводницы с фонарями в руках. Тут встретились два времени: мы везли с собой оживление московского вечера — в вагонах встречного полной хозяйкой была ночь, спустившаяся с Тянь-Шаня.

А на степной станции было свое время, не совпадавшее со временем, по которому жили и тот и другой составы.

И я снова ощутил, до какой степени мы, люди, слиты с природой, в которой живем.

Живя здесь, на Тагискене, по строгому экспедиционному режиму, мы тоже стали частицею степи. Мы привыкли к сухости воздуха, к безоблачному небу, привыкли смотреть вдаль, привыкли к низеньким растениям с их чуть горьковатым запахом.

Я называю места, где мы жили и работали, то степью, то пустыней. С не меньшим основанием я могу сказать, что жили мы на опушке леса. Этот лес начинается уже неподалеку от Кзыл-Орды, за чертой культурной зоны, там, где степное небо отражается в воде последних рисовых полей.

Сначала идет молодой лес высотой в человеческий рост, пестрый, многоцветный, с лиловыми кустами тамариска. Потом он кончается, и открывается место, которое можно назвать лесной вырубкой. Вдоль нее долго шагают столбы, несущие нить телеграфа. По узкоколейке ходят дрезины и маленькие вагончики. На платформах — горы саксаула, который здесь заготовляют для Ташкента.

Высокий саксауловый лес, где вместо листьев висят длинные зеленые нити, глядится в голубую реку. Дальше начинаются лесопосадки. Вырытые плугом округлые борозды похожи на длинные петли. Саксаул сеют с самолета.

Неподалеку от нашего лагеря зона карликовых лесов и больших лесоразработок заканчивается. Нас окружают лишь маленькие рощицы с перелесками. Одна такая рощица с высокими деревьями саксаула (полтора человеческих роста), уже покрывшимися маленькими полупрозрачными осенними цветами, стоит в самом центре такыра, где расположен наш лагерь. Мы издали любуемся своим маленьким «парком», но предпочитаем по нему не гулять: под корнями саксаула всегда гнездится какая-нибудь нечисть.

Сейчас в лесу у реки наступила золотая осень. Деревья и кусты пожелтели только у самой воды. Оказывается, даже для того, чтобы пожелтеть, деревьям нужны силы и соки. Чем дальше от воды стоят пустынные кусты и деревья, тем меньше принимают они участия в осеннем празднике красок. Они так и остаются серыми, черными, выгоревшими.

В нескольких километрах от лагеря расположены настоящие грядовые пески. Песчаная пустыня, прячась в котловинах, узкими языками подходит почти к самым нашим палаткам.

Вот и получается, что мы живем сразу и в степи, и в пустыне, и в лесу.

Приближался день отъезда. Вернулись маршрутники. Они нашли новые крепости, плотины, водохранилища, каналы. Теперь им осталось совсем немного работы. Ждали самолета. Он должен был прилететь за Толстовым и нашими путешественниками. Намечался прощальный полет над местами, по которым прошли маршрутники. Нужно было проверить с воздуха наблюдения, сделать аэрофотосъемки и увидеть всю картину в целом.

Я принял твердое решение, что уж на этот раз непременно оторвусь от земли, в которой изо дня в день ковыряюсь ножом и скальпелем. И Толстов, и Лоховиц, и Марианна в ответ на мои настойчивые просьбы улыбались и говорили: «Ну конечно», «Ну разумеется».

И вот самолет прилетел, и меня включили в состав экипажа.

Рано утром я выехал вместе со всеми на раскопки. Через два часа за мной должны были приехать, чтобы взять меня в полет. Лоховиц был мрачен. Он смотрел на меня с осуждением: неужели я решусь покинуть курган в такой ответственный момент?