Анджей Стасюк - На пути в Бабадаг

А назавтра мне следовало быть в Бая-Маре, которое раньше носило имя Надьбанья. Я собирался идти по следу минувшего, искать это неизбывное «некогда», что заменяет в моих краях настоящее, поскольку «завтра», в сущности, никогда не наступает, оно задерживается в дальних странах, прельщенное их обаянием, подкупленное, а может, попросту выбившись из сил. То, чему суждено случиться, никогда сюда не добирается, изнашиваясь где-то по дороге, и замирает, точно свет далекого фонаря. Здесь царит вечный закат и дети рождаются усталыми. В косом свете поздней осени жесты и тела людей тем отчетливее, чем меньше значат. Мужчины стоят на перекрестках, вглядываясь в пустоту дня. Сплевывают на тротуар и курят папиросы. Это настоящее. Таковы город Сабинов, город Горлице, Гёнц, Карансебеш — все знаменитое Междуморье [34] Междуморье — проект простирающегося от Черного до Балтийского моря конфедеративного государства, выдвинутый Юзефом Пилсудским после Первой мировой войны. от Черного моря до Балтики. Они стоят и пересчитывают оставшиеся в пачках папиросы и мелочь в карманах. Время приходит издалека и напоминает чужой воздух, которым уже кто-то подышал.

На сей раз мне пришлось подклеить мою старую карту пластырем. Она протерлась и потрескалась от постоянного складывания и раскладывания на ветру, на коленях, на капоте машины. Я купил ее когда-то в Меркуря-Чуке, в ста пятидесяти километрах к востоку отсюда. Здесь никаких карт не купишь, хотя земля между Заксенбахом, Мадярчергедом и Рошия-де-Секашем — словно воплощение архаической географии. Голое, безлесное и волнистое пространство. Холмы оседают под собственной тяжестью. Придавленные огромным небом. Овечьи стада почти сливаются с монотонной беспредельностью пейзажа. Животные имеют цвет выжженных солнцем трав.

Каждый раз, когда я приезжаю, здесь стоит жара. Я рассматриваю свою карту и вижу, как по полевой дороге идут от Чергэу двое мужчин с велосипедами. Лишь добравшись до асфальта, они садятся в седло и едут вдоль опустевшей котловины. Катятся, точно черные камушки по краю неба и выгоревших трав. Вскоре я уже могу различить, как хлопают их развевающиеся пиджаки. Шоссе идет немного под уклон, и педали крутить не приходится. Первый проезжает мимо и спускается по серпантину в сторону Роткирха. Второй тормозит и останавливается рядом со мной. Ободранный, потрепанный и грязный. Одежда вот-вот рассыплется от ветхости, как и допотопный велосипед. Из его слов я понимаю только «foe» и «fuma», [35] Огонь, курить (румынск.). вынимаю зажигалку, а он, обыскав карманы, вытаскивает пачку «Карпат». Я даю ему закурить, он затягивается, благодарит и начинает разгонять свой скрипучий велосипед, в котором ржа давно выела всю смазку. От него остается облако дыма, смешанное со смутным запахом человеческого тела, и тает в воздухе, который, в свою очередь, наполнен вездесущим запахом овечьего навоза и растоптанных копытами трав. Ветер снова поднимает полы черного пиджака, мужчины уже нет и никогда не будет. Я рассматриваю карту и пытаюсь угадать, поехал ли он в Секешверешедьхазе, в Тэу или в Огабе, в одну из деревень, подобных брошенной на дно долины горсти керамических черепков. Так это выглядит сверху: пыльная глиняная желтизна стен, пыль и темно-коричневая чешуя черепицы.

То же в Шпринге. Деревня напоминает одноэтажный город. Дома тянутся стеной по обе стороны дороги. Приземистые и тяжелые. Сводчатые полукруглые ворота ведут в тесные дворы, но обо всем приходилось догадываться, потому что ни один не был открыт, все, казалось, навеки заперты от наползающего с голых холмов страха перед огромностью пространства.

Desertum, пустыня — так называли эти края, когда король Бела III [36] Бела III (1174–1196) — венгерский король из династии Арпадов. Воспитывался в Константинополе, ввел в стране и при дворе византийские нравы и обычаи. привозил поселенцев из Фландрии, с Надрении и с берегов Мозеля. В те времена полторы тысячи километров по прямой для простого смертного означали, что на обратный путь не хватит сил. Неуклюжие телеги на огромных колесах, волы в ярме, через Брабант, вверх по Рейну. Через Майнц, по тесным долинам Шварцвальда, среди мычания скота, в грязи, близ Фрайбурга надо отыскать тонкую ниточку Дуная, дождь на стоянках между Аугсбургом и Регенсбургом, костры из мокрого хвороста, дым коптит глиняные горшки, континент мягко нисходит к востоку, но то, чего достаточно для течения вод, для человека утешение слабое, он вязнет в грязи и преисполняется страха перед грядущим, которое смешивается и переплетается с пространством.

Как раз в Шпринге я остановился выпить кофе. Хотя с тем же успехом это могло быть в Гергешдорфе. В кафе стояли железные стулья и столы. Было жарко и грязно. В углу сидели двое. От них тянуло овечьим смрадом. Они словно бы явились из неких доисторических времен: черные, коренастые, спутанные волосы переходили в бороды. У входа стоял дохлый разбитый «флиппер». Да, они только что вышли из животного мира. Брюки на коленях блестели от соприкосновения с жирной овечьей шерстью. Несмотря на жару, они были одеты в свитера и куртки. Пили пиво без единого слова, сидя рядом, вглядываясь в пространство забегаловки, вероятно слишком для них тесное, слишком замкнутое, так что они молча, экономя жесты, глоток за глотком вливали в себя пиво «Чук». Чтобы поскорее выйти на воздух.

Лицо у мужчины за стойкой было белое и одутловатое. Я произнес несколько слов по-румынски, но он только взял деньги, дал сдачу и вернулся в свое печальное царство, состоящее из нескольких бутылок «палинки де бихор», папирос «Карпаты» и закупоренных металлическими колпачками пузатых бутылей с вином, которое стоило дешевле «колы» и «фанты». Были там еще эмалированная турка и электроплитка, покрытая коричневой коркой, — память о сотни раз вскипавшем кофе.

Я получил свою чашку и сел у окна — разглядывать трансильванскую жару. Двое мужчин невесть откуда извлекли полуторалитровые пластмассовые бутылки и теперь ждали возле стойки, чтобы их наполнили пивом. Потом я видел, как они шагают по раскаленной улице — фигуры темные, как тени, движения по-звериному стремительные, короткие и точные.

Больше никто не появлялся. Мужик за стойкой убивал время с помощью мелких действий, сливавшихся в неподвижность. Бледный, массивный и грузный, он впитывал время, словно губка. Что-то переставлял, протирал, поправлял, но будущее все не наступало. Его предки прибыли сюда восемьсот лет назад на возах, запряженных волами. Строили города, деревни и соборы-крепости на холмах. Открывали больницы и дома престарелых. Сами выбирали священников и судей. Подчинялись только королю и не платили налогов. Лишь были обязаны ежегодно поставлять в венгерскую королевскую армию пятьсот конников. В своем сердце они принесли образы жилищ и храмов, брошенных где-то на берегах Рейна, чтобы воспроизвести их здесь в тех же формах и пропорциях. Кирпичная и каменная готика материализовалась среди холмов Desertum. Часы на четырехугольных башнях тронулись с места и стали дробить время, прежде текшее непрерывным потоком.