Анджей Стасюк - На пути в Бабадаг

За окном ничего не происходило. С сухих холмов стекал зной, вливался в открытые двери и заполнял все внутри, весь этот бардак и случайность, грязь, щербатые стаканы, захватанные кружки, бутылки мутного стекла, мертвый пластик, горячей волной накрывал раздолбанные механизмы, напирал на стены, на стекла, засранные многими поколениями мух, выметал всю эту помойку обломков, изображающих пользу, этот героический бардак, разыгрывающий комедию бытия. Да, трансильванская пустыня входила в гергешдорфское кафе, как к себе домой.

Я отнес чашку на стойку. Мужик даже не поднял глаз. Лишь когда я сказал: «Danke, aufwiedersehen», [37] Спасибо, до свидания (нем.). он посмотрел на меня, словно только теперь заметил мое присутствие. Пока он попытался изобразить на своем тяжелом лице какие-то чувства, я уже исчез.

В тот же день я поехал в деревню Рошия, в сорока километрах к юго-востоку. Мне хотелось увидеть место, где живет пастор, который пишет книги и служит тюремным капелланом. Его не было дома. Он поехал в Будапешт. Так, во всяком случае, сказал человек, открывший нам храм. Внутри было тесно и сурово. На лавках лежали подушки. В каменных интерьерах все предметы казались случайными и непрочными — словно кто-то попытался заполнить вещами древнее и совершенное пространство, меблировать пещеру. «…So will dir die Krone de Leben geben». [38] «…И дам тебе венец жизни». (Откр. 2:10) Вот что мне удалось запомнить из надписи на черной хоругви. В шестиконечных подсвечниках стояли красные свечи. На скамейках могло разместиться десятка полтора прихожан, не больше. Где-то я читал, что приход пастора — главным образом цыгане. Пахло архаической святостью. Она, должно быть, впиталась в стены, которые теперь источали ее, но запах сделался слабым и печальным. Холод и влага давно разбавили людской дух, и теперь храм напоминал дом стариков, которых никто не навещает. Или игрушечный домик давно повзрослевшего ребенка. Потом я пошел на околицу — взглянуть на долину Ольты. На северных склонах Негой и Молдовяну лежал снег. Вниз по желтоватой каменистой дороге громыхало на тележке смуглое семейство. Детвора наперебой кричала, приветствуя меня: «Buna ziua! Buna ziua!» [39] Добрый день, добрый день! (румынск.).

Возвращаясь к машине, я заметил эту лавочку. В нее вело несколько ступенек, а внутри можно было только стоять или поворачиваться на месте. Каморку делил пополам узкий прилавок. За ним на стене висело несколько полок. Ассортимент был такой, как во всех магазинчиках в румынской провинции: всего понемногу, все чуть выгоревшее, выцветшее и неброское. Банки, пакеты и бутылки, казалось, стояли здесь вечно и готовились простоять до самого конца, когда они постепенно дематериализуются. Но эта печаль ничтожности, memento жизненно необходимых товаров — сахара, риса, спичек и папирос «Карпаты» — излучала в темном и тесном пространстве некую героическую ауру. Все было расставлено безупречно строго, безукоризненно аккуратно. Полочки выстелены чистой бумагой, предметы отделены друг от друга точно отмеренными расстояниями. Да, то был мир исчезающий и цепенеющий, но до гробовой доски отстаивающий свою продуманную и сознательную форму.

Из узкой двери в подсобку вышла хрупкая старушка. Мне, собственно, ничего не было нужно, но я попросил чего-нибудь попить. Старушка двигалась подобно седому духу: медленно, беззвучно и осторожно, точно не желая тревожить застывшее пространство лавочки. Она улыбнулась и сказала, что должна спуститься в подвал, который служит холодильником. Вернулась с холодной бутылкой какого-то сока. Выдала мне сдачу, очень неторопливо и тщательно отсчитав деньги.

Я вышел и присел на ступеньку. Послеобеденная пора пахла навозом и отрешенностью. Из-за высоких заборов не доносилось ни звука. Горячая тень вечной сиесты наполняла переулки деревни Рошия и разбавляла время. В домах наверняка имелись какие-нибудь часы, но их механизмы и стрелки вращались впустую.

На следующий день я побывал в Якобени, всего в сорока с лишним километрах на северо-восток. Я застрял в лабиринте Зибенбюргена-Семиградья. Покинув Хортобадьфальву, оказывался на околице Хервесдорфа. Въезжал в Альцину и выезжал из Альцен. Начиналась Агнита, и заканчивалась Сентагота. Все продолжалось гораздо дольше, чем можно было судить по счетчику и часам. Я ехал через помноженные края и ехал вдвое, втрое медленнее.

В Якобени было пусто. Посреди большой площади росло несколько старых деревьев. Зеленый майдан окружала плотная застройка. Большинство домов казались покинутыми. Впрочем, вся деревня производила впечатление обезлюдевшей. Солнце стояло в зените, так что, возможно, была сиеста, но даже если кто-то отдыхал, то вряд ли мог сильно утомиться, ибо и дома, и площадь были предоставлены сами себе. Они зарастали, осыпались, кренились, трескались и врастали в землю. С дерева сходила краска, со стен облупливалась штукатурка. Оставленная без присмотра материя крошилась под бременем собственного веса. Я остановился в тени под деревьями. И тут неведомо откуда появилась пятерка ребятишек. Самому старшему лет десять. Они были необычайно живыми, неимоверно подвижными в этом мертвом южном пейзаже. Точно солнце придавало им сил. Они окружили меня и наперебой пытались завязать разговор. На нескольких языках разом: по-румынски, по-немецки, на каком-то туманно-славянском, может, русском, а может, словацком; вклинивались также отдельные английские слова и, кажется, венгерские. Я попал в эпицентр болтливого водоворота и мог разве что улыбаться. В конце концов я понял, что они желают показать мне, как всякому наивному чужеземцу, деревню, то есть остатки саксонских достопримечательностей в виде руин собора-крепости. Наверняка не в первый и не в последний раз. Я пошел с ними, но величественные достопримечательности меня совершенно не интересовали. Я рассматривал цыганят. Эта деревня, все это пространство принадлежало им. Вероятнее всего, они здесь и родились. Их родители заняли дома, оставленные немцами, которые вернулись на прежнюю родину. Но все вокруг было их собственностью. Деревня, чей возраст насчитывал несколько сотен лет, обращалась в табор. Постоянное с его кажущейся незыблемостью пасовало перед преходящим, изменчивым, просто-таки нереальным. Дети демонстрировали мне построенный чужими руками средневековый костел, угощали сливами с выращенных чужими руками придорожных деревьев, говорили на языках, которые не были им родными. Они прибыли сюда через двести лет после саксонцев и без всякого приглашения. Они не хранили в своем сердце образ отчизны, жилищ и храмов, которые собирались воспроизвести. Их память не знала истории, одни лишь сказки и легенды — формы, которые в нашем понимании характерны для детского сознания и никак не способствуют выживанию. Что касается вещей, их было ровно столько, чтобы в любой момент бесследно исчезнуть вместе со всем скарбом.