Анджей Стасюк - На пути в Бабадаг

В город Сороки мы поехали с В., которому надо было туда по делам. Сороки расположены на севере, на берегу Днестра. Через реку — Украина. Когда едешь на север, из пейзажа постепенно исчезают виноградники, их место занимает кукуруза, которая в конце концов заполоняет все. В Сороки мы поехали посмотреть на цыган. У них там что-то вроде собственного мини-государства.

Его было видно еще издали, с прибрежного бульвара: наверху, над городом, на обрывистом берегу Днестра раскинулся цыганский район. Еще издали становилось очевидно, что это не Молдавия. Жестяные крыши сияли на солнце, точно рыбья чешуя, и отсюда казалось, что это барочно-византийско-татарско-турецкий табор — мягко говоря. Крыши громоздились, топорщились, словно надуваемые ветром паруса, они точно отпочковывались одна от другой, подобно живой материи. Так это выглядело издалека. А вблизи производило впечатление американских горок, которые несут тебя через столетия и континенты. Викторианские дворцы, мавританские резиденции, китайские пагоды, классические греческие фронтоны, румынский ренессанс и слегка уменьшенная копия московского Большого театра с тремя пластмассовыми скакунами наверху, вероятно, прежде трудившимися на какой-нибудь карусели. Перед павильоном с двадцатью окнами по фасаду среди зеленых джунглей громоздился шестиметровый фонтан из белого камня в стиле строгого рококо. У его подножия покоился мраморный же крокодил в натуральную величину. Двое молдаван заканчивали работу над монументом, приглаживая последние острые углы. За ними наблюдали цыганки с папиросами в золотых мундштуках. Я спросил Роберта, кто все это проектировал. У Роберта были черно-золотая визитница, пекарня, недостроенный дворец и БМВ-700 со словацкими номерами во дворе. Кроме того, в Сороках он был чем-то вроде серого кардинала. «Мы сами, — ответил он. — Игра воображения».

Кроме того, Роберт владел еще и кафе. То есть оно было общим, но главным образом Роберта, потому что идея принадлежала ему. Мы сидели на веранде, а внутри кроме столиков и бара стоял десяток компьютеров. Перед ними сидели ребята. В основном, цыганята, но было и несколько молдаван. Папаши могли спокойно поговорить, выпить, приглядывая за шурующей в Интернете детворой. Мы пили коньяк и закусывали арбузом. Роберт говорил, что времена изменились и за детьми нужен присмотр, чтобы их не затянула улица. А в остальном все хорошо, границы, в сущности, открыты, были бы паспорт, идеи да связи. Если у кого есть желание, можно ехать к чукчам и продавать им китайское белье. Никаких ограничений. Раньше тоже было неплохо, но возможностей поменьше. Так говорил Роберт, потягивая коньяк. Появился Артур, и Роберт пригласил его к столу. Артур был королем, то есть бароном. На его визитке стояло: «Gipsy Baron of Moldova». [59] Цыганский барон Молдовы (англ.). С седой бородой до пояса, длинными седыми волосами, стянутыми в конский «хвост», он немного напоминал святого из далекой Индии. И вполне отдавал себе в этом отчет, потому что рассказывал, что гитлеровцы перед тем, как уничтожить, брали у цыган кровь. Она, должно быть, представляла для них исключительную ценность, поскольку была стопроцентно арийской. Он произносил это с каменным выражением лица, свято веря в то, что и мы тоже в это верим. Чертил на листочке какие-то знаки, показывая, что русский алфавит восходит к санскриту. Вскользь упомянул, что этим летом к нему приезжали польские студентки-этнографы. Да, Артур — это была колоритная фигура. Во дворе своей виллы он держал коллекцию советских «чаек». Два запыленных лимузина стояли на спущенных шинах. У одного в ветровом стекле имелось пулевое отверстие. Закончив лекцию об арийцах и санскрите, Артур попрощался, встал, погрузился в зеленый «БМВ икс пять», за рулем которого сидел его сын, и отправился исполнять свои баронские обязанности. Другие тоже стали потихоньку подниматься. Это вам не молдавское гостеприимство. Вежливость и любезность, не более того. Они выпили с нами две бутылки коньяка, съели три арбуза, посвятили три часа времени, показали из своей жизни столько, сколько сочли нужным, а теперь нам предстояло каждому вернуться в свой мир.

Обратно мы ехали на маршрутке. Я сидел рядом с шофером. Он что-то мухлевал с билетами. Продавал, а при выходе отбирал. Покрикивал на пассажиров, чтобы их не роняли. Я ничего не понимал. Где-то в чистом поле села женщина. Поднимаясь по ступенькам, она поранила ногу об острый край. Потекла кровь, а водитель заорал, что смотреть надо лучше. Он был тощ, хамоват и — псих. Вел машину напряженно и как-то остервенело. Через тридцать километров был пост. Мент махнул полосатым красно-белым жезлом, и мы съехали на обочину. Водитель вынул из бардачка двадцать леев, вышел и подошел к постовому. Без единого слова отдал ему деньги, тот кивнул головой в огромной фуражке — мол, проезжайте. До Кишинева было примерно полторы сотни километров и нас останавливали еще три раза. Все происходило одинаково — молча, открыто и официально. Морды у ментов были застывшие и тупые. Водителя переполняли ненависть и отрешенность. Он трогался с места и шепотом ругался. Я собственными глазами увидел, как выглядит замкнутый круг. Наконец я спросил, всегда ли так на этом маршруте. «Да, — ответил он. — Всегда, с тех пор, как закончился Советский Союз».

Когда я уезжал, пограничный переход в Леушен был так же пуст, как две недели назад. Я ждал приятеля с румынской стороны. Он опаздывал. Никто не ехал ни туда, ни обратно. Вероятно, незачем, некуда. Не было видно даже велосипедов с вязанками хвороста. Ничего, кроме пустоты, оцепенения и жары. Я простоял час или полтора и все смотрел на краешек маленькой и одинокой страны. Она была похожа на остров, окруженный сушей. Даже на границе все было неподвижно. Пограничники сидели в зданиях, кабинетах и будках и маялись от безделья. Такое ощущение, будто они ждали, чтобы что-нибудь произошло и переменилось. Не хватало только ветра, несущего пыль и песок из глубин континента.

Наконец приехал Александру и остановился с румынской стороны. Я помахал ему и двинулся к будке. Увидев меня, пограничники обрадовались, потому что помнили, как я въезжал две недели назад. Я представил себя единственным путешественником, которого они досматривали за последнее время. Бросил рюкзак в багажник, сел, и мы поехали. Через двадцать минут миновали Хуси.

Итак, пространство — это вечное настоящее. Морозы тянутся из Украины и России в Румынию. Бухарестская знакомая говорит по телефону: «Very, very cold». [60] Очень-очень холодно (англ.). Я пытаюсь представить себе голую обледеневшую Дельту и сизый лед, затягивающий каналы, но получается с трудом, потому что сперва приходится мысленно преодолевать пространство, отделяющее меня от Сфинту-Георге и Сулины: Шариш, Земплин, Сабольч-Сатмар, Марамуреш, Трансильванию, Бараганул, Добруджу… Приходится представлять себе, как мороз завладевает местами, которые я помню весенними и летними. Приходится, точно пес воду, стряхивать с себя ту жару, потому что я не в состоянии поверить, будто между Самовой и Никулицелем теперь холодно, будто свиньи не валяются в пыли глинобитных двориков за камышовыми заборами, утоптанных до каменного состояния, и снег лежит на стрехах мазанок, стоящих вдоль извилистого шоссе, с которого уже видны Украина и белые пароходы, плывущие по дунайскому рукаву Киглии. Я с трудом представляю, чтобы с пола автобуса не поднималась горячая пыль, а тополиная роща возле парома в Галац стояла голой, безлистной и пустой и не было там мужиков, которые распивают водку — по пятнадцать тысяч леев бутылка, — купленную в раскаленном, как печь, магазине-вагончике. Кажется почти невероятным, чтобы теперь в Братиану все изменилось, чтобы алкаши, скорее всего, куда-то исчезли, чтобы пропали собаки у переправы, стаи взъерошенных щетинистых дворняг, точно меньшие братья этих люмпенов — такие же печальные и иссохшие на солнце.