Владимир Санин - Сборник Семьдесят два градуса ниже нуля

Когда выпадала свободная минутка и можно было беззаботно посидеть в кают-компании, Пете иногда хотелось поведать товарищам о главных событиях в его жизни. Но он боялся, что события эти покажутся слишком мелкими, что слушать его будут из вежливости, и поэтому молчал. А когда интересовались, спрашивали, то беспомощно улыбался и бормотал что-то маловразумительное. И постепенно все поняли, что в биографии повара не было сколько-нибудь важного и интересного, о чем стоило бы говорить.

А между тем таких событий, как полагал Петя, по крайней мере имелось три. О них, во всяком случае, он чаще всего вспоминал и порою, пытаясь в них разобраться, даже прибегал к благожелательной помощи Валеры.

Ни своих родителей, ни того, какими судьбами он оказался в детдоме, Петя не помнил. Где-то в памяти мелькали смутные воспоминания о женщине, лежавшей в постели, о множестве людей, заполнивших комнату, — и все. Детдом был хороший, и люди в нем работали хорошие, но все равно, ложась спать, Петя всегда долго лежал с закрытыми глазами и мечтал, что вот-вот прибегут и скажут, что его нашли. Такие случаи бывали, на его памяти нашли двоих. Может, это были и ненастоящие родители, но те ребята считали, что настоящие, и радовались своей участи, потому что, как известно, самое большое счастье, доступное человеку, — это жить в семье.

И все же о своем детдоме Петя вспоминал с гордостью и любовью, с горячей благодарностью к воспитавшим его людям. Ибо каждый детдомовец, даже если его и не нашли, уверенно смотрел в будущее, знал: у него будет работа, дом и семья!

Много лет назад, еще до войны, на большую швейную фабрику, находившуюся по соседству, назначили директором Григория Сергеевича Рыбкина, молодого выдвиженца из рабочих. Это был удивительный человек. Старые детдомовцы вспоминали, как он пришел и сказал: «Кто это распустил слух, что у вас нет родителей? Голову ему оторвать мало, такому дураку. Мы, швейники, ваши родители, а вы наши сыновья и дочки!»

И с тех пор фабрика стала для ребят вторым домом. Все свободное время они проводили в цехах, праздники справляли вместе с рабочими и на демонстрации ходили одной колонной, каникулы проводили в фабричном лагере, и так из поколения в поколение. Жили жизнью фабрики, пыль готовы были сдувать с ее стен, каждый станок знали и каждого человека. Когда в котельной произошел несчастный случай и трех рабочих обварило, в очередь выстроились — кожу для пересадки и кровь предлагали, отчаянно завидуя старшим, у которых взяли. Чтобы помочь план выполнить, по воскресеньям работали в цехах, из территории цветущий сад сделали, над пенсионерами шефствовали, с малышами в фабричном детсаду нянчились.

В конце каждого учебного года на торжественном собрании в фабричном клубе директор вручал детдомовцам — выпускникам школы трудовые книжки, а потом новичков вели в общежитие, давали каждому костюм, пальто, ботинки и деньги на жизнь до первой получки, а девушкам, которым нужно больше, чем ребятам, всего вдвойне. Жили бывшие детдомовцы в общежитии, с отдельными комнатами было трудно, и Григорий Сергеич просил — не настаивал и не приказывал, а именно просил — жениться, выходить замуж в своем коллективе, чтобы легче решить проблему жилья. Случалось, конечно, что женились на стороне, но и тогда свадьбу организовывал фабком. А Григорий Сергеич награждал молодоженов дорогим подарком — столовым сервизом, если оба свои, или чем-нибудь менее ценным, если свой только один. А когда в молодой семье рождался ребенок, директор привозил коляску с приданым, ложечку от себя дарил на зубок и, узнав предварительно пожелания родителей, давал имя первенцу. Хоть и смеялся, разводил руками, отговаривал — не модное, мол, имя, а что ни мальчишка рождался, то Гришка, в яслях, а потом в детсаду путаница — чуть не половина Гришек.

Не кожу и кровь, не время и силы свои — жизнь бы отдали за фабрику и общего, всеми любимого отца Григория Сергеича. С радостью — к нему, с бедой — к нему, за советом и помощью — к нему. На фронт всем коллективом провожали, жене его с тремя детьми дня бедствовать не позволили: с дровами в городе было плохо — свои из общежития доставляли, хлебными и продуктовыми талонами сбрасывались, отоваривали и привозили от коллектива, всю войну обогревали, кормили, одевали и обували отцовскую семью.

В сорок пятом вернулся майор Рыбкин живой, хотя и без руки, а место занято. Три с половиной года заместительница, Вера Ивановна, исполняла обязанности, берегла директорское кресло, а под самый конец прислали нового — не хорошего, не плохого, а обыкновенного, руководителя по профессии. Пришли к нему работницы — мужчин почти не осталось на фабрике, войной выбило, — и по-доброму попросили: уходи с миром, Григорий Сергеич вернулся. Новый раскричался, выставил их из кабинета, а они — к секретарю горкома. Подумал секретарь, сказал, что дело щепетильное, ничем новый директор не провинился, не за что его освобождать, повода нет. А была среди женщин бывшая детдомовка Валя Прохорова, разбитная и красивая девка. «Заберите его от греха подальше, товарищ секретарь, — посоветовала, — а не то мы такой повод устроим, что не вы, так жена выгонит!» Смехом началось, а делом кончилось: вернул коллектив Григория Сергеича на фабрику.

И мало-помалу все пошло по-прежнему. Каждый год в детдоме выпуск — и на фабрику. Уходили и в институты и в техникумы, но большая часть так и оставалась в родных цехах. Когда дошла очередь до Пети Задирако, он не мучился сомнениями, потому что призвание свое давно определил. Начал учеником, за старательность и любовь к делу быстро получил самостоятельную работу и стал классным поваром. Отслужил в армии, тоже поваром, и хотя начальник офицерской столовой сулил златые горы, не остался на сверхсрочную, а возвратился на фабричную кухню.

К этому времени и произошло одно из тех важных событий, о которых речь шла выше. Петю разыскала двоюродная тетка. Почему она раньше его не находила, Петя не знал: и неудобно было спрашивать, и незачем омрачать таким бестактным вопросом свалившееся на него счастье. Тетка с двумя дочками жила в пяти автобусных остановках от общежития, и раз в неделю, чтобы не докучать нежданно обретенным родственникам, Петя приезжал к ним в гости. С волнением смотрел семейный альбом, не мог оторвать глаз от фотографии, на которой были совсем молодые, его нынешнего возраста, мужчина и женщина — отец и мать… Себя увидел младенцем у матери на коленях, отца в солдатской шинели, и так незнакомое ему прошлое взяло его за душу, что умыл слезами альбом, а потом ходил лунатиком, работа из рук валилась. Узнал, что отец погиб на фронте, в самом конце войны, а мать ненадолго его пережила, умерла от гриппа в холодную осень. Вещей после них не осталось, не считая коврика, который мать подарила сестре за неусыпные заботы и любовь. Петя подзанял денег, купил новый хороший ковер, привез его тетке и попросил подарить взамен тот самый коврик — уже сильно потертый. Тетка великодушно подарила, и Петя повесил коврик над своей кроватью, а на него фотографии родителей в рамках.