Франц Бенгтссон - Рыжий Орм

Все домочадцы испытывали сострадание к Аре и охотно помогали ему. Дети сперва побаивались его, но вскоре привыкли и даже полюбили его. Он охотно позволял отвести себя утром на речку, сидел там на берегу и удил рыбу, а кто-нибудь из домашних помогал ему насаживать наживку на крючок. Больше всего слепой любил удить вместе со Свартхёвди и еще с Раппом, когда у того находилось время. Эти двое умели сидеть у речки так же тихо, как и он сам.

С первых же дней все в доме сгорали от любопытства, желая узнать историю Аре, после того как Орм поведал им в общих чертах то, что ему удалось вытянуть из слепого по дороге в Овсянку. Улоф Летняя Птичка отпустил своих людей с солью домой, оставив при себе только двоих. Он очень хочет остаться здесь, пояснил он Ильве, до тех пор, пока не узнает, что приключилось с Аре в чужих краях, ибо он догадывается, что здесь какое-то важное дело. Ильва была рада, что Улоф гостит у них: она очень любила его и всегда радушно принимала в своем доме. А кроме того, она давно обратила внимание на то, что взгляд Улофа все чаще задерживается на Людмиле, которой исполнилось уже пятнадцать лет и которая с каждым днем хорошела все больше.

— Хорошо, что ты останешься у нас, — сказал ему Орм, — ибо без тебя мы ничего не добьемся от Аре. Ты ведь единственный, кто бывал в Константинополе и знает этот народ.

Но как они ни старались, вместе с женщинами и священником, все было тщетно. Единственное, что удалось понять, — что с Аре случилось несчастье у реки Днепр, прямо у порогов. Трудно было представить себе, что делали там византийцы, считал Улоф Летняя Птичка. Больше ничего они так и не узнали.

Тогда Орму пришла в голову одна мысль, которая действительно могла бы облегчить расспросы. Аре знал руническое письмо. И Орм смастерил дощечку из липы, белую, гладкую, на которой Аре смог бы писать углем. Аре обрадовался и долго трудился над рунами. Но писал он своей уцелевшей левой рукой очень коряво, сослепу смешивая руны, так что никто не мог понять, что он там такое пишет. В конце концов он пришел в ярость и отшвырнул от себя дощечку с углем, не желая больше мучиться.

Рапп со священником придумали способ получше. Рапп обтесал бревно и нанес на него руны, — все шестнадцать знаков по порядку, — они были большие, четкие, и между ними была проведена глубокая черта. Они положили это бревно перед Аре и попросили ощупать его руками. Когда слепой понял, что от него требуется, он почувствовал явное облегчение. И он начал указывать ощупью на руны, слагая их в слова, а брат Виллибальд сидел рядом и записывал за Аре знаки на овчине. Вначале дело двигалось туго, но потом пошло все лучше и лучше, так что все воспрянули духом, ожидая, когда же история Аре будет записана целиком. Каждый вечер священник зачитывал то, что удалось записать за день. Все жадно слушали его, и за три недели усердного труда история была дописана до конца. Но самый первый отрывок — о том, где спрятан клад, — священник прочитал одному только Орму.

Я самый несчастный из людей: глаза у меня отняли, и нет у меня ни языка, ни правой руки, а сын мой убит казначеем. Но я и самый богатый из смертных, ибо знаю, где спрятано золото болгар. Теперь я открою вам, где лежит клад, так что вы узнаете об этом прежде, чем я умру. Ты же, священник, прочтешь о кладе только моему брату, и больше никому. Пусть он сам решит потом, нужно и рассказывать об этом всем остальным.

На реке Днепр, сразу за третьим порогом, если идти с юга, у высокого берега, прямо между могильным курганом печенегов и небольшим утесом, на котором растут три розовых куста, под водой, в узком проходе, — там, где обрывается этот утес, — спрятанный за большими камнями, под выступом утеса, чтобы ничего на дне не было видно, — вот там и лежит клад с болгарским золотом. Только Я знаю, где он. Там четыре ларца золота с императорской печатью, и их едва унесут двое. И еще пять кожаных мешков серебра, и мешки те очень тяжелые. Сперва клад принадлежал болгарам, которые награбили все это у многих других. Затем он принадлежал императору. Потом его похитил императорский казначей Феофил Лакенодрако. А потом он стал моим. Это я спрятал его у Днепровских порогов.

А теперь я расскажу, как было дело. Попав в Константинополь, я поступил на службу в варяжскую дружину, где были люди из Скандинавии. Много было там свеев и даже данов и норвежцев, а еще из Исландии. Служба мне нравилась, да и платили нам щедро. Но я появился в этом городе поздно и не успел застать грабеж императорского дворца после Иоанна Цимисхия. Награбили тогда много, и долго потом вспоминали об этом. Таков там старый обычай: охрана имеет право разграбить дворец после смерти императора. Мне есть что рассказать об этом, священник, но я буду говорить только о самом главном, потому что устал водить руками по бревну. Я прослужил в охране долго, успел принять крещение и жениться. Жену мою звали Карбонопсина, что значит по-нашему Кольбрун, и она была из знатного рода, по византийским понятиям. Ибо отец ее был братом жены второго кастеляна, который состоял на службе у трех принцесс.

Кроме императора Василия, который жил бездетным, в Константинополе был еще Константин, его брат, тоже император. Но настоящим правителем был именно Василий. Он правил империей, воевал с мятежниками и каждый год ходил походом на арабов и болгар. А брат его, Константин, сидел себе во дворце и забавлялся своим богатством вместе с придворными да скопцами, которые теснились вокруг него. И когда кто-нибудь из них говорил, что он столь же хорош, как и его брат, или даже лучше, Константин ударял его по голове своим черным жезлом с золотой птичкой на конце. Но удар этот был легким, и вслед за этим Константин щедро одаривал обиженного. Иногда он бывал суровым, когда менялось настроение, а хуже всего было, когда он напивался.

Именно он и был отцом трех принцесс. Они считались самыми знатными в мире, после самих императоров. Ибо все они были единственными наследницами из всего императорского рода. Вот их имена: Евдокия, горбатенькая и в волдырях: ее всегда прятали. Зоя — самая прекрасная среди женщин, которая заставляла биться сердца мужчин уже с самых юных своих лет. Феодора — набожная и слабоватая головкой. Все они были не замужем, ибо, как говорили императоры, ни один жених не был им ровней. И Зою это давно уже огорчало.

Мы, охранники, сменяли друг друга, чтобы сопровождать императора в поход либо стоять в карауле у дворца, где сидел его брат. Мне есть что вспомнить, но рассказывать все по порядку очень долго. И я скажу только о своем сыне.

Жена звала его Георгием, дав ему при крещении это имя, ибо я был тогда вдали от дома, с императором, когда родился мальчик. Вернувшись домой, я наказал жену за своеволие и назвал сына Хальвдан, и это было для него славным именем. Когда же он подрос, то откликался на оба имени. С матерью и другими мальчик говорил по-гречески, на языке женщин и священников. Но со мной он разговаривал по-нашему, хотя это давалось ему труднее. Когда сыну было всего семь лет, мать его объелась устрицами и умерла. Вторично я жениться не стал. Плохо жить с женой-чужестранкой. Женщины в Миклагарде мало к чему пригодны. Едва выйдя замуж, они становятся беззаботными и ленивыми, а народив детей, быстро старятся и толстеют, да к тому же не слушаются мужа. Если же их наказывают, они с плачем бегут к священникам да епископам. Они не то, что наши, которые сразу все понимают, усердны в работе, а от рождения детей только хорошеют. Мы все в охране так думали. И многие скандинавы меняли там женщин каждый год и все равно были недовольны.