Поль Бертрам - Тень власти

Приказание было исполнено.

– Теперь вы слышали, – продолжал я. – Но это еще не все. Эта женщина пожертвовала собой, чтобы спасти меня. Ценой ее свободы было куплено сохранение моей жизни. У самой двери моей темницы она была в моем присутствии повенчана с этим человеком, смеявшимся мне в лицо и рассчитывавшим опозорить меня. Неужели вы думаете, барон ван Гульст, что я когда-нибудь пошел бы на это соглашение, если бы не был уверен, что мне удастся найти средства обратить в ничто ваш гадкий умысел? Я уповал на Бога, и Господь не оставил меня. Вы сами попали в петлю, которую приготовили другому. Теперь я передаю ваше дело в руки совета. Хотя я имею право сам судить вас, но не хочу этого делать.

Водворилась полная тишина. Наконец бургомистр встал и произнес:

– Совет слышал все это дело и примет свое решение. Барон ван Гульст, что вы имеете сказать?

– Ничего, – отвечал он резко. – Говорить бесполезно, я вел большую игру и проиграл. Человек может только рисковать, а результат зависит не от него.

С этими словами он тяжело опустился в кресло.

– Не желает ли совет предложить еще какие-нибудь вопросы? – спросил бургомистр.

Все молчали.

После постановки обычных вопросов ван Сильт надел свою шляпу и медленно и торжественно произнес:

– Выслушав и обсудив настоящее дело и сообразуясь с силой законов, совет постановил большинством голосов в две трети за ложную клятву и подстрекательство к бунту, совершенное во время исполнения своих обязанностей, предать барона Якоба ван Гульста, члена городского совета, командира городской стражи, смертной казни. Приговор этот окончательный и может быть изменен только губернатором и его высочеством принцем.

Донна Марион была свободна.

Ни один мускул не дрогнул на лице ван Гульста. Теперь он показал себя с более выгодной стороны, чем прежде. Я не знаю, каковы были отношения между ним и советом, и, вероятно, никогда не узнаю этого, но в данную минуту я не сомневался, что они готовы были осудить его на смерть не раз, а десять. Лишь немногие подали голос в его защиту, и эти немногие дали доказательство своей храбрости, если не справедливости.

– Барон ван Гульст, если вы желаете что-нибудь прибавить, то говорите, – произнес бургомистр.

– Нет, – отвечал он тем же тоном, – что сделано, то сделано, и я не раскаиваюсь. Я ни у кого здесь не прошу прощения, кроме моей жены. Я любил вас, Марион, хотя вы, быть может, этому и не верили.

– Я прощаю вам ваш грех относительно меня лично, – отвечала Марион. – Но я не могу простить вам вашего греха относительно другого.

С этими словами она взглянула на меня, но я не мог поступить так, как она меня, видимо, просила.

Опять встал и заговорил в полсилы. Сначала он начал речь, запинаясь, но под конец разошелся и кончил ее с достоинством.

– Мы произнесли свой приговор, поскольку решение зависело от нас. Теперь мы ждем, что вы объявите относительно нас самих. Ибо нас ввели в заблуждение, в глубине души своей мы думали о наших женах и детях, и наш разум был смущен. И, клянусь Господом Богом, я ничего не знал о том обмане, который совершили с нами. В таком же положении находились все другие, голосовавшие по этому вопросу.

И я прошу ваше превосходительство простить нас, даовать нам прощение, как вы сами надеетесь получнть – последний день.

Передо мной высоко на стене висело распятие, старая картина, настолько выцветшая, что реформаторы забыли о ней в своей ретивости. Сегодня утром, когда я как-то случайно взглянул на стену теплый луч упал на картину: мертвые краски ожили, кроткий, скорбный лик Христа глянул на меня с таким выражением, которое запрещает всякую ненависть и злобу. Он умер в муках и не произнес ни слова против тех, кто его распял: «Отец, прости им. Не ведают бо, что творят», – сказал Он.

Несколько секунд луч солнца ярко освещал это бледное лицо, это изможденное тело я темный крест. Потом, как бы с неохотой, он передвинулся дальше, стараясь задержаться на кротком лике, как будто он не мог расстаться с ним. Наконец осталось только сияние вокруг Его головы, как-то странно светившееся в этой мрачной зале. Он умер, но слова Его – вечный упрек нашему малодушию – сияют, подобно этому венцу, сквозь все века.

– Ваше превосходительство, сжальтесь, – опять произнес бургомистр.

А передо мной в вышине сияла голова Христа. «Писано есть: не судите, да не судимы будете», – произнес я про себя и потом громко заговорил:

– Идите домой с миром. «Мне отмщение и Аз воздам», – сказал Господь. Но если вы хотите действительно искупить свою вину, ассигнуйте некоторую сумму в пользу бедных, больных и раненых, а также в пользу семей тех, кто был убит сегодня.

Сумма была ассигнована – самая большая из всех, которые когда-либо ассигновывались советом города Гуды, без пререканий.

Потом я подошел к барону ван Гульсту.

– Я прощаю и вас, хотя вы меня об этом и не просили. Мне не хочется подписывать сегодня смертный приговор, но я не знаю, можно ли его отменить: я должен думать не только о себе, но и о других.

– Это правда, – отвечал он. – Горе побежденным! Шум и сутолока улеглись. Нетерпеливое позвякивание железа смолкло. Раздался торжественный звон колоколов в церквях, призывающий к молитве; было воскресенье, и гармоничные волны этих звуков лились широкой рекой в окна.

Я распорядился, чтобы на площади воздвигли эшафот: нельзя было надеяться на то, что связь, соединяющая Марион и барона ван Гульста, будет уничтожена, пока топор не сделает свое дело. Я сделал все, что мог, дабы обойтись без нее. Я отправил гонца к принцу, спрашивая его, может ли Марион при таком стечении обстоятельств получить развод. Но в ответ он прислал мне надлежаще подписанный смертный приговор, с письмом, в котором сообщил, что едва ли есть возможность получить развод тем путем, которым я желал, ибо кальвинистские проповедники, заседавшие в совете штатов, люди строгие, не склонные разъединять то, что соединено во имя Господне.

Итак, если сегодня до десяти часов не прибудет другой гонец с вестью о разводе Марион с ван Гульстом, я должен буду приступить к совершению казни: ждать больше нельзя. Теперь уже девять часов, и стрелка беспрерывно движется вперед.

Боже мой! Благодарю тебя!

Как это странно. Я не очень верю в силу молитвы – ибо убежден, что Бог правит миром, как Ему велит Его мудрость, – но я молился за ван Гульста, молился, чтобы он остался жив, – и моя молитва услышана: десять минут тому назад прискакал гонец с желанной вестью.

Я рад, ибо в день моего обручения с Марион, освободившейся от насильственного брака, мне было бы тяжело думать, что даже если мы побеждаем жестокость нашей природы, мир не позволяет нам воспользоваться плодами нашей победы.