Поль Бертрам - Тень власти

– Вы можете теперь идти вперед без всякого страха, сеньор, – вежливо сказал я офицеру конвоя. – Весьма сожалею о случившемся здесь с вами. Но ведь они – народ необразованный и не особенно вежливы с иностранцами. В своем невежестве они ропщут на то, что их дочерей сжигают, не понимая, что в этом – единственное средство спасти их душу. Поэтому они совершенно напрасно впадают в гнев и не стесняются ставить вас в столь неприятное положение. Но сознание того, что все это произошло к вящей славе Божией, должно служить вам утешением в вашем деле. Без этого его можно было бы счесть неблагодарным для человека вашего происхождения и положения.

Офицер – молодой человек из хорошей семьи – покраснел до корней волос.

– Мне было так приказано, сеньор. Сам я не добивался этого поручения. Если я колебался, то не из страха перед толпой, а потому, что в ней были женщины.

– Очень рад слышать это. Это делает вам честь. Что касается остального, то со временем вы ко всему этому привыкнете. Тут нужна только привычка. Хотя под старость это, может быть, и наскучит вам, и вы сделаете какую-нибудь очень умную или очень глупую вещь, смотря по характеру. Честь имею кланяться.

Не знаю, вполне ли он понял меня. Но он, видимо, неглупый и порядочный малый, и жаль, что для него не нашлось лучшего дела.

Я отправился к барону фон Виллингеру.

Приближался конец.

Гертруденберг. Сентябрь 1573 года .

Не было до сих пор мужества опять взяться за этот дневник. Может быть, моя гордость не давала мне возможности открыть его, пока я не получу возможности сказать, что задача, мной себе поставленная, исполнена. В настоящее время она исполнена, но поздно. Ни для меня, ни для других это не принесло пользы.

Многое успело перемениться. Католический священник уже не служит обедню в алтаре церкви Святой Гертруды и святые удалены из тех уголков, в которых они чувствовали себя в безопасности в течение целых веков. Сама Святая Гертруда не нашла себе приюта в собственной своей церкви. Как-то пусто и неуютно в церковных приделах без этого воинства, которое наполняло темную пустоту жаром и верой.

Замолкли навсегда звуки торжественных гимнов, святые стены отражают теперь слащавые звуки гимна Маро, те самые, которые я когда-то, на другой день после моего приезда, слышал в маленькой часовне за городом. Вышитые облачения и епитрахалии уничтожены, и теперь священник держит речь перед своей паствой в простом черном одеянии, соответствующем важности его миссии. Суеверия многих веков изгнаны, и новому веку предоставлена свобода создавать новые на развалинах старых. Но какое мне дело до всего этого?

«Да будет воля Твоя», – говорил священник в церкви, но я еще не научился повторять это. Что же мне остается сказать?

За последнее время не заглядывал в эти записки и не думал, что когда-нибудь открою их опять. Я надеялся, что белые руки моей жены перевернут когда-нибудь эти листы и что она найдет в них что-нибудь в мою защиту, когда меня уже не будет в живых. Но вышло иначе. Конец настал в тот самый час, который я предвидел, и был ужасен.

Я, который хотел расплатиться за все, уцелел против моей воли, уцелел, конечно, только физически. В других отношениях я, видит Бог, пострадал жестоко.

Теперь я хочу занести все в этот дневник, пользуясь разрозненными, поспешно набросанными заметками. Они лежат на столе передо мной, ожидая, когда я прочту их в последний раз и уничтожу. Но и без них я отлично помню все, как будто это произошло вчера. Если б я даже и захотел забыть все случившееся, я не мог бы этого сделать.

Дело было уже к вечеру, когда я написал последнюю строчку. Около пяти часов, в полумраке сидел я за своим письменным столом. Отложив в сторону перо, я старался собрать свои беспорядочно толпившиеся мысли. Когда человек любит и дает себе жить всего три дня, то в иные минуты мысли его оказываются в расстройстве, и нужны нечеловеческие усилия, чтобы привести их в порядок.

Вдруг сзади меня послышался легкий шелест, похожий на шелест шелкового платья. Я поднял глаза. Передо мной стояла моя жена!

Кровь бросилась мне в голову, ибо никогда еще не приходила она в мою комнату. На ней был туалет для приема гостей, которых я пригласил на вечер, хотя самому мне было не до приема. На ее лице играл свет, бросаемый пламенем свечей. Ее шея и руки были открыты. На шее у нее красовалось ожерелье, подаренное моей матери в день ее свадьбы императором Карлом, которое я несколько недель тому назад дрожащими руками надел на мою жену.

Сначала я не знал, что подумать об этом визите, но, взглянув на нее еще раз, понял, что не из любви пришла она сюда. Лицо ее было бледно, глаза горели, грудь волновалась.

– Я не знала, что вы имеете обыкновение нарушать ваше слово, дон Хаим. Впрочем, виновата. Мне не было дано точного обещания, но я была так наивна, что вообразила, будто оно было дано. Я не подозревала, что ваши понятия о чести так отличаются от наших.

Я вскочил в ярости и отчаянии.

– Что случилось? – закричал я. – С ума вы сошли, что ли?

– Сошла с ума! Наоборот, я теперь только взялась за ум. Как жаль, что это произошло так поздно.

Величайшим усилием мне удалось вернуть себе хладнокровие.

– Прежде чем оскорблять меня, будьте добры объяснить, в чем дело?

– Вы хорошо умеете притворяться невинным. Но, поверьте, теперь это вам уже не удастся, – сказала она, глядя на меня с гордым презрением.

– Что вы хотите этим сказать? – хрипло спросил я. – Если сегодня схватили нескольких несчастных, то я ничем, не мог помочь им. Вы отлично знаете, что в делах этого рода я уже ничего не могу сделать, что моя власть – вопрос, быть может, нескольких часов. Но этим последним жертвам придется пострадать меньше, чем другим.

Она не обратила внимания на мои последние слова.

– Вы очень хладнокровно говорите об этих нескольких несчастных. Конечно, вам к этому не привыкать – я это упустила из виду, – но в числе этих несчастных находится и мой отец.

– Ваш отец! – крикнул я в ужасе.

– Будьте искренни хоть раз в жизни. Так будет лучше. Я стиснул зубы. Надо было сохранять спокойствие. Если я не сдержу себя и поддамся гневу, то никогда не узнаю истины. А это было важнее всего, ибо подходило мое время.

– Ваш отец! – повторил я. – Его взяли в тюрьму сегодня днем?

– А, теперь мы начинаем понимать друг друга. Вы могли бы избавить меня от вступления. Как я была наивна! Дон Педро вчера сказал мне, что он глубоко скорбит о том, что ему приходится сделать нечто такое, что заставит меня страдать, но что, к несчастью, у него нет выхода. Я поняла, что он пришел предостеречь меня. Но я вообразила, что его слова относятся к какому-нибудь аутодафе. Правда, когда я предложила ему какой-то вопрос, он как-то странно посмотрел на меня и сказал: «Поверьте мне, графиня, следователи оказались гораздо рьянее, чем я бы желал». Он что-то еще говорил, но я не обратила внимания. Возможно, что Господь тронул сердце даже инквизитора, нужды нет – каким образом. Но я все еще не понимала. Когда же сегодня произошла эта невероятная вещь, меня как громом поразило, и я теперь еще не вполне понимаю. Я была уверена, ведь вы мне обещали, что мой отец будет в безопасности. Господь видит, что и я кое-что сделала, чтобы добиться этого обещания. Я схватилась руками за голову и думала, думала. Потом я послала за доном Недро. Он явился немедленно и рассыпался в извинениях. Он повторил, что у него не было иного выхода, ибо донос был передан ему от имени короля. Он предложил мне обратиться к вам. Он даже пытался оправдать вас, уверяя, что вы, как ревностный католик, ставите дело церкви выше всяких других соображений. Вы – ревностный католик! Вы, не верящий ни в Бога, ни в дьявола! Дон Педро был глубоко взволнован, расставаясь со мной. И клянусь, если б я была в состоянии, я бы пожалела скорее его, чем вас, хотя он инквизитор и испанец.