Анатолий Брусникин - Девятный Спас

– Спасибочки Фролу Протасьичу, что озаботился сиротой. И тебе, живая душа, что упредил. Век Бога молить буду. Как тебя звать?

– Димитрию Солунскому молись. Он о сиротах заступник. Да беги ты, не мешкай!

Ну звонарь и почесал к воротам, подобрав рясу. Вздохнул Никитин, грешник против долга государевой службы. Оборвал он последнюю верёвочку, по которой можно бы до заговорщиков добраться. Но безгрешным на свете не просуществуешь. А какая вина тяжелее – перед государством иль перед человечеством – то ведомо одному лишь Богу. Наше дело – душу свою слушать, а Господь после разберётся.

Фёдор Юрьевич слушал репорт гвардии прапорщика молча, воли гневу не давая. Князь отлично помнил, что гвардейский прапорщик давал в заклад свою голову – то-то нынче и блеет покаянно, от былого нахальства не осталось ни волосинки. А только невелико будет утешение оторвать молодцу его рыжую башку, тем дела не поправишь. Ох, страшенное то было дело!

Хорошо, что ночной вестник князь-кесаря не из постели поднял. Если этаким обухом спросонья огорошат, вовсе в изумленье впадёшь. Ромодановский сидел в турском шёлковом халате, накинутом поверх батистовой рубахи; понизу парчовы кюлоты, на ногах чулки червей шёлк да башмаки серебряна пряжка. Сегодня четверток, у государя цесаревича ночная ассамблея. Хочешь не хочешь, а показаться надо, порядок такой. Перед ассамблеей собирался Фёдор Юрьевич часок-другой в кресле подремать, но разве уснёшь. Мысли о шведском короле, о малороссийском гетмане, о запорожцах, о треклятых трёхстах тысячах бередили государственному мужу ум и сердце.

Однако теперь все эти великие заботы померкли, задавленные новой бедой.

Господи, твоя воля! Бомба где-то под палатами, неизвестно в каком месте! Стрельцы с оружьем! Красный петух на Москву! А опасней всего слухи о царевиче. Это всей державе смертное шатание…

Попов умолк, повесил голову. Вина его была не столь уж тяжкая, доставленное известие её с лихвой окупало, но говорить о том служивому Ромодановский, конечно, не стал. Пускай его потомится.

– Значит, концы в воду? Зацепить не за кого, кроме звонаря, который, поди, ничего толком знать не знает? Навряд ли ему Фрол этот что-нибудь потаённое доверил, а десятники ныне по щелям забились. Даже знай мы их всех поименно, не сыщем…

Прапорщик развёл руками.

С угрюмым сопением Фёдор Юрьевич прошёлся по домашнему своему кабинету, обставленному тяжёлой немецкой мебелью: шкапы с книгами, карты, государев подарок – парные сферы земли и неба. Меж глобами на обычном своём месте столь же шумно, как хозяин, сопел ручной медведь Бахус, известный всей боярской Москве. Любимая шутка, которой тешил себя князь-кесарь, была такая. Поднести гостюшке с поклоном кубок вина объемом в две бутыли. Коли устрашится и начнёт отказываться – нарочно обученный мишка непочтивца на пол валит и давай драть. То-то потеха. Кроме царского величества да Бахуса ни к кому на всём белом свете у Фёдора Юрьевича доверия не было. Потому что государь – он от Бога, а зверь хозяина, который его кормит, нипочём не предаст.

– Так Фрол сказал, в сто девяностом их сам-седьмой было? – остановился Ромодановский.

Все зачинщики стрелецкого бунта семь тыщ сто девяностого, то есть по нынешнему счёту 1682 года известны наперечёт. Шестерых давно топор на плахе успокоил, в нетях ходит только один. Фролка Бык, бывый пятидесятник Стремянного полка. Он и в 1698-м рубежные полки мутил, чуть не взяли его тогда Преображенские. Тоже по веревке ушел, в колодезь. Думали, утопился со страху, а там у него внизу ход был подземный. Ромодановский позвонил в колокольчик и приметил, как у Попова сжались плечи.

– Ладно, не дрожи, гвардии прапорщик. Если это Фролка Бык, вы его вдвоём все равно не взяли бы. В старые годы он, сказывают, для потехи брал за рога быка-трёхлетка, да голову ему сворачивал. Пришиб бы вас обоих, и дело с концом.

Вошедшему слуге князь велел подать кафтан парижский, накладные волосья «вороново крыло», что давеча принесены от парукмакера, да парадную трость. И табакерку с табаком, будь она неладна. Без табаконюханья ныне выходить на люди зазорно.

– И ты переоденься, со мной поедешь.

Видно было, что хотел бы Попов спросить, куда, но не смеет. Это хорошо. Наглый-наглый, а меру знает. Сегодня в приказе, когда прапорщик отбыл в Новоспасский монастырь, велел князь из аршива извлечь на него сказку. Оказался Попов (надо же) итальянцем прежнего цесарского подданства. Вон как за десять лет по-нашему говорить выучился, от природного русака не отличишь. Знать, востроумен и переимчив.

Другим колокольчиком, снурковым, Фёдор Юрьевич призвал своего начальника караула, офицера Преображенского полка.

– Раздевайся.

Тот на своей службе удивляться чему-либо отучился и лишь спросил:

– Догола?

– На кой ты мне голый? Я ж не баба. До споднего.

Попову князь приказал:

– Скидывай рваньё, меняйся с ним.

Сыщик-то быстро переоделся, через минуту уже ботфортой притопывал, вгоняя ногу поглубже. Зато начальник караула медлил, косясь на лохмотья. Ну, его дело. Хочет – пускай телешом расхаживает.

– Проводи до кареты.

Пока спускались во двор, Ромодановский велел раздетому офицеру удвоить стражу и простучать полы по всему подклету – не отзовётся ли где пустотой. Объяснять, однако, ничего не стал. Влез в колымагу, Попова усадил напротив. Поехали.

Разговор меж ворами про Алексея Петровича встревожил князь-кесаря больше всего. Наследственная нить меж нынешним государем и грядущим – самое уязвимое место в любой монархии, а особенно в годину бед и шатаний. В то, что цесаревич затеялся вести дела с заговорщиками, Ромодановский не верил. Для этого Алексей слишком робок, да и Александр Васильич Кирьяков за ним крепко доглядывает. Гвардии майор Кирьяков, в прошлом любимый государев денщик, приставлен к царевичу с прошлого года, когда царь на сына сильно огневался. Тот не спросясь вздумал поехать к матери, опальной монахине, в Суздаль. Но с тех пор, под хорошим приглядом-наставлением, юнош поумнел, возмужал, и Пётр Алексеевич им ныне доволен. Потолковать с Кирьяковым тем не менее нужно без отлагательства. Не вышло б лиха.

Всю свою каторжную, бессонную службу, который уж год подряд готовился Фёдор Юрьевич к настоящему заговору, не выдуманному приказными крючками, а истинно опасному. Вот и дождался… Восемьдесят отчаянных голов, с оружьем, с пороховым снарядом, под главенством опытного злодея Фролки Быка – это не шутка. И серебро у них есть откуда-то. Значит, не одни стрельцы в заговоре. А расчёт у них, воров, верный. На Москве лишь ударь в набат, разом тыщи народу за колья-топоры возьмутся. Особенно если Ромодановского не станет…