Александр Дюма - Актея

— О Юпитер! И он еще спрашивает! — сказал евнух, воздевая руки к небу. — Что ты мне сделал?..

— Ах да, да… — в ужасе прошептал Нерон, прижимаясь к стене.

— Что ты мне сделал? — повторил Спор и, шагнув к Нерону, бессильно уронил руки. — Ребенка, который родился на свет, чтобы стать мужчиной, чтобы получить свою долю земных утех и небесных радостей, ты превратил в жалкое, никчемное существо, лишенное всех прав, утратившее всякую веру. Моя жизнь прошла в созерцании чужих радостей и наслаждений: так Тантал смотрит на воду и плоды, но не может до них дотянуться, — ведь я был пленником своего изъяна и своей ничтожности. Но это еще не все. Если бы я мог предаваться скорби и слезам в траурных одеждах, в тишине и одиночестве, я, быть может, простил бы тебя. А мне пришлось носить пурпур, как сильные мира; улыбаться, как баловни счастья; жить на виду, как те, кто живет по-настоящему! Мне — жалкому привидению, жалкому призраку, жалкой тени!

— Но чего тебе не хватало? — сказал Нерон, весь дрожа. — Я делил с тобой мое золото, мои наслаждения, мою власть. Ты бывал на всех моих празднествах, у тебя, как и у меня, были придворные, были льстецы. Наконец, не зная, что еще тебе дать, я дал тебе мое имя.

— Вот за это я и ненавижу тебя, Цезарь. Если бы ты отравил меня, как Британика, зарезал, как Агриппину, заставил вскрыть себе вены, как Сенеку, я смог бы в мой смертный час простить тебя. Но я не был для тебя ни мужчиной, ни женщиной, а лишь забавной игрушкой, с которой ты волен был делать все что ни вздумается, как с мраморной статуей — слепой, безгласной и бесчувственной. Эти твои милости были унижениями, прикрытыми золотом, только и всего: чем больше ты бесчестил меня — тем выше поднимал над людьми, и каждый мог измерить степень моего позора. Но и это еще не все. Позавчера я дал тебе тот перстень, и ты мог бы ответить мне ударом кинжала — тогда, по крайней мере, все присутствующие мужчины и женщины подумали бы, что я достоин быть убитым, — а вместо этого ты ударил меня кулаком как параси-та, как раба, как собаку!..

— Да, да, — отвечал Нерон, — да, так не следовало делать. — Прости меня, милый Спор!..

— А между тем, — продолжал Спор, будто не расслышав, — между тем это существо, безымянное, бесполое, всеми отринутое, бесчувственное, не имея сил творить добро, могло, по крайней мере, совершить зло: войти ночью в твои покои, украсть у тебя таблички, приговаривавшие к смерти сенат и народ, а затем, будто по воле грозового ветра, разметать их на Форуме и на Капитолии, чтобы народ и сенат стали к тебе беспощадны, а затем украсть флакон с ядом Локусты, чтобы отдать тебя, всеми оставленного, беззащитного, безоружного, в руки тех, кто готовит тебе позорную казнь.

— Неправда! — вскричал Нерон, вынимая из-под подушки кинжал. — Неправда! У меня еще остался этот клинок.

— Верно, — ответил Спор, — но ты не осмелишься обратить его ни против других, ни против себя самого. И благодаря стараниям евнуха мир узрит нечто доселе невиданное: императора, умирающего под розгами и бичом, после прогулки по форумам и рынкам нагим и с колодкой на шее!

— Нет, здесь я в надежном укрытии, они меня не найдут, — возразил Нерон.

— Да, верно, ты бы мог еще от них ускользнуть, если бы я не встретил на дороге центуриона и не сказал ему, где ты. В этот час, Цезарь, он стучится в ворота виллы, он приближается, он здесь…

— О! Я не стану дожидаться, — сказал Нерон, приставив острие кинжала к сердцу. — Я сам нанесу удар… я убью себя.

— Не осмелишься, — возразил Спор.

— А все же, — прошептал Нерон по-гречески, водя по телу острием кинжала, но все еще не нанося удар, — а все же это недостойно Нерона — не суметь умереть… Да… да… Я позорно жил и умираю с позором. О вселенная, вселенная, какого великого артиста ты сейчас теряешь…

Внезапно он умолк и, вытянув шею, стал прислушиваться. Волосы у него встали дыбом, на лбу выступил пот. Он прочитал стих Гомера:

Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает… 9

В этот миг Эпафродит вбежал в каморку. Нерон не ошибся: во дворе застучали копыта — это прибыли дозорные, преследовавшие его и по указаниям Спора быстро нашедшие виллу. Нельзя было терять ни мгновения, если император не хотел попасть в руки палачей. И Нерон, казалось, решился: он отозвал Эпафродита в сторону и заставил поклясться Стиксом, что его голова не достанется никому и что тело его будет сожжено целиком и как можно скорее. Затем, вытащив кинжал из-за пояса, куда только что засунул его, прижал острие к горлу. Тут снова, уже гораздо ближе, послышался шум, раздались повелительные голоса. Эпафродит понял, что час настал: он схватил руку Нерона и вонзил клинок ему в горло по самую рукоять. После этого он вместе со Спором бросился к подземному входу в карьер.

Нерон издал ужасающий крик, вырвал из раны и отбросил далеко от себя смертельное оружие; взор его остановился, грудь тяжко вздымалась; он пошатнулся, упал на одно колено, затем на оба, потом оперся еще на руку, а другой рукой попытался зажать рану, из которой хлестала кровь. Он в последний раз огляделся вокруг с выражением смертельной тоски, увидел, что остался один, и со стоном опустился на землю. В это самое мгновение дверь каморки открылась и вошел центурион. Видя императора на земле и без движения, он бросился к нему и хотел зажать рану своим плащом, но Нерон, собрав последние силы, оттолкнул его и с упреком сказал: «Разве в этом верность присяге?» Затем он испустил последний вздох; но, странное дело — глаза его остались открытыми и смотрели недвижным взором.

Все было кончено. Дозорные вошли в каморку вслед за центурионом, убедились, что императора больше нет в живых, и возвратились в Рим, чтобы доложить о его смерти. И труп того, кто еще накануне был властителем мира, остался лежать в пустой каморке, в кровавой грязи, и не было при нем даже раба, который отдал бы ему последний долг.

Так он лежал весь следующий день; а вечером в каморку вошла женщина, бледная, скорбная, строгая. Икел, тот самый вольноотпущенник Гальбы, что подстрекал народ, а вскоре стал первым человеком в Риме, где ожидали его хозяина, позволил ей отдать последний долг Нерону. Она раздела его, смыла кровь, завернула тело в белый расшитый золотом плащ (этот плащ был на нем во время их последней встречи, и он подарил его ей). Затем в крытой повозке, доставившей ее сюда, она отвезла тело в Рим. Там свершился скромный погребальный обряд, не пышнее, чем у простого гражданина, а похоронила она его в гробнице Домициев на Садовом холме, которую видно со стороны Марсова поля. Там Нерон заранее приготовил себе порфировое надгробие, увенчанное алтарем из лунского мрамора и окруженное оградой из фасосского.

Когда все окончилось, она целый день провела в молитвах у этой могилы, коленопреклоненная, неподвижная и немая, как статуя Скорби.