Александр Дюма - Соратники Иегу

Свидание продолжалось более часу, и сэр Джон, расставшись с Амели, сразу же сел в карету с г-жой де Монтревель и отправился давать показания.

Мы уже знаем, что оба они свидетельствовали в защиту, обвиняемых, и мы видели, как Амели приняла сэра Джона, когда он возвратился.

Вечером г-жа де Монтревель сама завела с дочерью разговор о браке.

На все просьбы и увещания матери Амели отвечала, что из-за слабого здоровья хотела бы отложить свадьбу, но в этом вопросе всецело полагается на чуткость лорда Тенли.

На следующий день г-жа де Монтревель должна была уехать из Бурка и возвратиться в Париж, поскольку ее положение при г-же Бонапарт не позволяло ей отлучаться надолго.

Перед отъездом она настойчиво уговаривала дочь сопровождать ее в Париж, но Амели и на этот раз сослалась на свое недомогание. Наступили апрель и май, отрадное, живительное время года, и девушка просила позволения провести эти два месяца в замке; она уверяла, что это принесет ей пользу.

Госпожа де Монтревель не могла ни в чем отказать Амели, особенно когда дело касалось ее здоровья, и согласилась дать больной еще одну отсрочку.

Приехав в Бурк в сопровождении лорда Тенли, г-жа де Монтревель и в столицу возвращалась вместе с ним; к ее крайнему удивлению, за все время путешествия, длившегося двое суток, сэр Джон ни разу не упомянул о свадьбе.

Зато г-жа Бонапарт при первой же встрече задала своей приятельнице обычный вопрос:

— Ну, когда же мы поженим Амели и сэра Джона? Вы знаете, как первый консул желает этого брака.

— Это зависит исключительно от лорда Тенли, — ответила г-жа де Монтревель.

Эти слова заставили г-жу Бонапарт призадуматься. Отчего лорд Тенли, вначале так настойчиво домогавшийся руки Амели, проявляет теперь такую холодность?

Только время могло объяснить эту загадку.

Между тем дни летели, и судебный процесс продолжался.

Узников приводили на очную ставку со всеми пассажирами, которые подписали протоколы, поступившие к министру полиции; но ни один из свидетелей не мог их опознать, никто не видел их без маски.

Вдобавок пассажиры показали на следствии, что из их личных вещей, будь то деньги или драгоценности, ничего не было похищено.

Жан Пико засвидетельствовал, что двести луидоров, отобранные у него по ошибке, были ему возвращены.

Следствие длилось два месяца, и к концу этого срока подсудимым, личность которых никто не мог удостоверить, могли вменить в преступление лишь то, в чем они сами сознались: они причастны к восстанию в Бретани и Вандее и входили в вооруженные отряды под командой г-на де Тейсонне в горах Юры.

Судьи затягивали разбирательство как только могли, все еще надеясь, что удастся отыскать какого-нибудь свидетеля обвинения, но их надежды не сбывались.

Никто, в сущности, не пострадал от грабежей, вменяемых в вину четырем подсудимым, кроме государственной казны, а это никого не интересовало.

Откладывать дольше судебное заседание не было повода.

Подсудимые, со своей стороны, не теряли времени даром.

Мы помним, что благодаря ловкой выдумке с обменом паспортов Морган путешествовал под именем Рибье; Рибье — под именем Сент-Эрмина и так далее; это внесло полную путаницу в показания трактирщиков, а записи в их регистрационных книгах еще усугубляли неразбериху. Отметки о приезде путешественников на час раньше или час позже давали обвиняемым неопровержимое алиби.

Судьи были глубоко убеждены в виновности подследственных, но никакими свидетельскими показаниями не могли этого доказать.

Кроме того, им приходилось учитывать, что все симпатии публики были на стороне обвиняемых.

Судебное заседание началось.

Тюрьма в Бурке примыкает к залу суда, и заключенных проводили туда по внутренним коридорам.

Как ни был вместителен зал заседаний, в этот день он был переполнен; жители Бурка теснились в дверях, приехали любопытные из Макона, Лон-де-Сонье, Безансона и Нантюа — так много толков вызвали нападения на дилижансы, так гремела слава о подвигах Соратников Иегу!

Когда ввели четырех подсудимых, в зале поднялся шум, в котором, однако, слышалось не осуждение, а скорее любопытство и благожелательность.

Надо признаться, поведение обвиняемых на суде действительно могло пробудить эти чувства. Все четверо, на редкость красивые, одетые по последней моде, держались уверенно, с достоинством, улыбались публике, отвечали судьям любезно, порою слегка насмешливо; их внешний облик был их лучшей защитой.

Самому старшему не было и тридцати лет.

На вопрос об их фамилии, имени, возрасте и месте рождения они ответили: Шарль де Сент-Эрмин; родился в Туре, в департаменте Эндр-и-Луара; возраст двадцать четыре года.

Луи Андре де Жайа; родился в Баже-ле-Шато, в департаменте Эн; двадцать девять лет.

Рауль Фредерик Огюст де Валансоль; родился в Сент-Коломбе, в департаменте Рона; двадцать семь лет.

Пьер Эктор де Рибье; родился в Боллене, в департаменте Воклюз; двадцать шесть лет.

На вопрос о сословии и политических убеждениях все четверо отвечали, что они дворяне и роялисты.

Эти красивые молодые люди, защищавшие себя от гильотины, но не от расстрела, заявляли, что они заслужили смерть, но желают умереть как солдаты, то есть быть расстрелянными; они вызывали восхищение своей юностью, храбростью и благородством.

Поэтому судьям было ясно, что, если предъявить им обвинение только как участникам вооруженного восстания, именно теперь, когда Вандея сдалась, а Бретань сложила оружие, присяжные их оправдают.

Это было совсем не то, чего требовал министр полиции: смертного приговора, вынесенного военным трибуналом, было ему недостаточно, ибо он готовил им казнь позорную, смерть преступников, смерть злодеев!

Прения сторон тянулись уже три дня и ни на шаг не продвинулись в том направлении, какого желала прокуратура. Шарлотта, которая по тюремным коридорам могла легко проникнуть в зал суда, каждый день присутствовала на заседаниях и каждый вечер приносила Амели утешительные вести.

На четвертый день Амели не могла выдержать дольше; она велела сшить себе платье, совершенно такое же, как у Шарлотты, только черное кружево на ее шляпке было длиннее и плотнее обычного.

Оно закрывало ей лицо, как густая вуаль.

Шарлотта представила Амели отцу как свою юную подругу, которой любопытно послушать заседание суда. Простодушный Куртуа не узнал мадемуазель де Монтревель и проводил девушек в коридор, который вел из комнаты смотрителя в зал заседаний, чтобы они могли получше разглядеть подсудимых.

От комнаты смотрителя до помещения, носившего название дровяного сарая, коридор был таким узким, что двое жандармов конвоя шли впереди, за ними — друг за другом узники, и позади — еще двое жандармов.