Рафаэль Жерусальми - Братство охотников за книгами

Грызя черствую корку, Колен поднялся на палубу к Франсуа. Свесившись через леер, он рассмеялся. Там, внизу, капитан сурово бранил захмелевших матросов, которые вернулись из дома терпимости; каждый получил легкий пинок под зад. Он торопил их и подгонял, будто стадо, а матросы были слишком пьяны, чтобы роптать. Колен показал пальцем на берег: по пирсу быстро передвигалась какая-то тень. Молодой монах в слишком широком плаще, который болтался на его тщедушном теле, мелкими запинающимися шажками добрался до судна. Ловко вскарабкавшись на палубу, он направился прямиком к Колену и Франсуа и безо всякого предисловия принялся излагать инструкции. Он выглядел словно послушник из знатного семейства, держался уверенно и даже не старался казаться смиренным и кротким.

— Цель вашей поездки на Святую землю должна оставаться тайной. Вы путешествуете, как простые паломники. Вижу, на вас уже ракушки святого Иакова Компостельского.

Вийон и Колен переглянулись, улыбнувшись друг другу, как два заговорщика. На ракушках, которые висели у них на кожаном шнурке на шее, отсутствовала инкрустация в виде распятия. Края были оправлены в золотой ободок, а в углублении внутри было высечено изображение кинжала, пронзающего сердце. Эта подвеска не имела никакого отношения ни к мученику, ни к его страданиям. Только опасные бандиты и проницательные жандармы решились бы достать оружие при виде этой безделушки, признав в ней, зачастую слишком поздно, знак кокийяров [4] Название «кокийяр» произошло от слова «coquille» (ракушка). Знаком кокийяров и была ракушка. .

Посланник протянул Вийону закрытый конверт. Франсуа вздрогнул: на документе стояла печать Козимо Медичи, обвитая девизом на древнееврейском, совсем как на переплете книги в мастерской Фуста. Франсуа спросил молодого монаха о значении этой эмблемы. Тот был озадачен: ему известно только, что это печать из личной библиотеки Козимо, а используется исключительно для сочинений, привезенных из Палестины.

Колен осенил себя крестным знамением и пробормотал слова молитвы. Слово «Палестина» пробудило в нем смутное волнение, воскресило воспоминания о том, как он учился Закону Божьему. Не имея ни малейшего представления о том, что собой представляет эта библейская страна, он воображал ее себе таинственной и прекрасной. Кармель он видел огромной горой с вершинами, увенчанными гигантскими крестами, пронзающими облака. Самария ему представлялась райским садом с пестрыми цветами, где резвились белые ослики и кудрявые овечки. Не забыть бы еще про гидр и циклопов.

Когда монах ушел, Вийон поспешно сломал печать. На пол палубы мелкими красными крошками посыпался сургуч. Франсуа развернул письмо и вгляделся в карандашные строчки: им с Коленом предстоял путь от порта Сен-Жан д’Акр до пустынного плато нижней Галилеи, а вовсе не на гору Елеонскую. Разочарованный Вийон смотрел, как ветер сметает к носу корабля кусочки сургуча, и досадовал на себя за то, что поспешил сломать печать. Рядом с ним, по обыкновению, ругался и ворчал Колен: разве не будет банкета в честь эмиссаров французского короля?

Корабль снимался с якоря рано на рассвете. Старший матрос выкрикивал приказы морякам, устанавливавшим снасти. Невыспавшиеся люди витиевато бранились, карабкаясь на реи. Когда выходили из порта, зыбь стала сильнее, ветер трепал паруса, которые хлопали на ветру, и эти резкие звуки напоминали щелканье хлыста. Капитан стоял возле фок-мачты, следя, чтобы судно не наткнулось на подводный риф. Убедившись, что корабль вышел в открытое море, он закричал помощнику:

— Курс на Святую землю, господин Мартин!

Этот крик долго еще звучал в ушах Франсуа: «Курс на Святую землю, Святую землю, Святую землю…» Он, как и Колен, представлял обширные охровые пространства с пальмами, мясистыми колючими растениями, столетними оливковыми деревьями; синее небо, с которого никогда не сходит солнце, небо, в котором молча парят белые голубки. А еще скалистую почву с четко очерченными рельефами, где нет ни мхов, ни грязи. Загадочная страна, которую он в своем воображении населял ангелами, бородатыми пророками, злыми гениями и мадоннами. А вот простых ее обитателей, людей, он представить себе не мог. Какие они: смуглые? Коротконогие или, напротив, тонкие и высокие? Мускулистые или тщедушные? Похожи на итальянцев, мавров, греков? На женщинах паранджа или их вьющиеся волосы развеваются на ветру? Неважно, эта сказочная страна не может принадлежать кому-то одному. А раз так, значит, ею владеют все. Даже боги оспаривают ее. Нынешние ее хозяева — мамелюки, бывшие наемники и рабы из Египта, как и евреи. Они прогнали крестоносцев, которые когда-то прогнали византийцев, которые прогнали римлян, греков, персов, вавилонцев, ассирийцев. И вот теперь в ворота Иерусалима стучат османы, чтобы прогнать оттуда мамелюков. Здесь все захватчики. Им всем суждено исчезнуть, их присутствие временное, недолговечное главным образом потому, что все они на протяжении многих веков совершают грубую ошибку: они неправильно ставят вопрос. Кому принадлежит Святая земля? Тому, кто ею владеет? Тому, кто ее занимает? Тому, кто ее любит? Если она и вправду святая, как о ней говорят, такую землю нельзя завоевать оружием. Она не может быть чьим-то владением, чьей-то территорией или недвижимым имуществом. Не следует ли поставить вопрос иначе: какой народ принадлежит ей по-настоящему? Мамелюки?

В Акко нет ничего библейского. Такие крепости встречаются повсюду во французских деревушках. Массивные зубцы, грубо высеченные из каменной глыбы, четко вырисовываются на фоне чистого прозрачного неба, где резвятся воробьи, стаей бросаясь на отбросы, которыми усеян пирс. Порт совсем небольшой. У причала стоят два судна, лениво покачиваясь от западного бриза. По причалу слоняются солдаты и моряки, разыскивая дорогу в таверны и к девицам. Повсюду свалены грудой пустые ящики, лоснящиеся бочки с оливковым маслом, мешки с пряностями — какое пиршество для крыс! Ни Франсуа, ни Колен не чувствовали должного волнения. Они не распростерлись ниц, дабы поцеловать священную землю, заваленную мусором.

Вийон лишь преклонил колено, решив, что это приличествует моменту. Он ощутил, однако, над крышами некое присутствие или дыхание, которое достигало склонов горы Кармель и обволакивало прибрежные дюны. Это незримое присутствие не обязательно было Богом — скорее чем-то вроде безжалостного сияния, что делает все более резким и отчетливым. Возможно, именно из-за этого яркого света здесь нет никаких полутонов? У Франсуа создалось впечатление, что суровая засушливая страна бросает ему вызов. Плавные берега Луары, бледные печальные равнины Севера сулили умиротворение. Они были так покорны рифме. Но как приноровиться к этим суровым обжигающим камням, к этому резкому беспощадному свету? Франсуа встает, чувствуя, как от безжалостного солнца и горячего ветра печет щеки. Он принимает вызов.