Оливье Гез - Исчезновение Йозефа Менгеле

Теперь, когда Менгеле перебрался поближе к Сан-Паулу, Герхард чаще навещает его. Как-то после обеда он приезжает вместе с худощавым человеком лет пятидесяти, говорящим с сильным австрийским акцентом. У Вольфрама Боссерта короткая стрижка, выбритые виски, темный галстук поверх белоснежной рубашки, на ногах – черные ботинки. Штаммерам он протягивает пирожные, а тому, кого Герхард представляет ему как Хохбихлера, – руку с приветливой улыбкой. Он счастлив познакомиться со швейцарским фермером, чьи таланты ему так расхваливал его соотечественник.

Оба австрийца встретились впервые несколько лет назад в немецком клубе в Сан-Паулу. Бывший капрал вермахта, Боссерт тоже приехал в Бразилию после разгрома Рейха в поисках золотых гор. Он начальник отдела снабжения у бумажного фабриканта, не такой уж преуспевающий, но все-таки устроился получше, чем соотечественник. Большой любитель классической музыки, его даже прозвали за это Музикусом. У Боссерта большие интеллектуальные и художественные запросы, он любит разделить их с окружающими. Он мог бы развлечь Менгеле в его каждодневном унылом прозябании.

Герхард так настаивал, что военный преступник согласился принять Боссерта при условии: тому не скажут, кто он на самом деле. Пока все пьют чай, Менгеле разглядывает и оценивает незнакомца. Его происхождение и послужной список не впечатляют, но взамен – определенный культурный уровень и, видимо, несгибаемые убеждения: расист, антисемит и реакционер, Боссерт излагает свой бревиарий ненависти, не фальшивя. Это фанатичный нацист, потерявшийся солдат Гитлера, которого называют «истинным немцем, самым знаменитым немцем всех времен», – охотно добавляет он. В последующие недели он часто наведывается в Каейрас, всегда вместе с Герхардом, – он заинтригован молчуном-швейцарцем в деревенской шляпе. По его речи, баварскому акценту, который тот так и не научился скрывать, и по некоторым рассуждениям об истории и биологии он догадывается: Хохбихлер – непростая птица.

Общество Музикуса вовсе не докучает Менгеле, но он остается настороже: а вдруг это спящий израильский агент, талантливый актер, продажный шпик? Герхард в это не верит. Он знаком с его «прелестной» женушкой Лизелоттой, у которой, «между нами, аппетитная попка, доктор», и двумя малышами – Сабиной и Андреасом; опасаться тут Менгеле нечего, и ему стоило бы раскрыть Боссерту свою подлинную личность. Герхард уже рассказал об этом Зедльмайеру, и тот дал согласие, коротко побеседовав со служащим в свой последний приезд в Бразилию.

Скрепя сердце Менгеле доверяется Боссерту; но тот обязан в присутствии Герхарда поклясться головками своих детей, что никому не откроет его тайны.

Впервые с тех пор как Менгеле перебрался в Бразилию, он отваживается выйти за ограду. Каждую среду по вечерам он, возбужденный, зачесав назад набриолиненные волосы, тщательно одевшись и спрятав в карман плаща револьвер, отправляется ужинать к Боссертам. По первости его должен был сопровождать Герхард – Менгеле боялся ловушки. Теперь его ровно в девятнадцать часов встречает в Каейрасе Музикус, и, когда рассасываются автомобильные пробки, они за двадцать минут добираются до неприметного особнячка в пригороде Сан-Паулу – это германский анклав семьи Боссерт: строгие семейные портреты, альпийские статуэтки и вазы из гмунденского фаянса – вот как живут супруга и дети-паиньки, тепло встречающие дядю Петера. Менгеле, оказавшись в центре всеобщего внимания, обрел оазис; на несколько часов он забывает о своей отверженной жизни, Штаммерах и вечном страхе. Он учит Сабину и Андреаса играть в монополию, не стесняясь наливает себе несколько тарелок супа с печеночными кнелями и кладет свиное жаркое, которое Музикус разделывает, слегка нервничая. Встретить того, кто коллекционировал голубые глаза, живого нациста, прославившегося на всю планету, – какая честь для четы Боссерт. Едва ужин подходит к концу, Лизелотта удаляется на кухню мыть посуду, а оба мужчины уединяются в гостиной – послушать классическую музыку.

Они горячо толкуют о том о сем. Точнее сказать, Боссерт смакует шнапс и посасывает фарфоровую трубочку, пока гость жалуется на горькую судьбу и исходит желчью: нордическая раса, раболепствующие евреи, биологическое превосходство, гордый и героический немецкий народ… До бесконечности может излагать Менгеле свои старые размышления, навязчивые идеи и тревожное и паразитическое видение мира, основанное на дегенерации Германии и Австрии «под управлением дезертира Брандта и еврея Крайского». «Насильственная стерилизация и уничтожение непродуктивных сил совершенно необходимы, дабы снизить рождаемость у самых примитивных существ и сохранить чистое и невинное развитие природы после тысячелетних уступок иудео-христанской идеологии»: австрийский капрал кивает, стесняясь конспектировать суждения инженера человеческой расы, которому угодливо льстит, – никогда еще ему не приходилось встречать ученого такого масштаба. Менгеле обрел ученика, которого искал, с тех пор как в Буэнос-Айресе умер Хаасе; десять лет назад это был Круг, и теперь вот Герхард: все это не больше чем презренные адъютанты. Мёрике, Новалис, Шпенглер… Музикус читает буквально все, что бы он ни порекомендовал. Музикус слушает и диски, которые он посоветовал, и бросается изучать эллинизм, ботанику. Даже его страсть к тараканам ценит Музикус – так исступленно он восхищается старым нацистом. Менгеле рад, что имеет такое влияние на этого послушного и ограниченного человека, так непохожего на Штаммеров, насмехающихся над его причудами и обдирающих его как липку. Дикари: он плюет на венгерскую семью каждую среду по вечерам. Не дай бог не то что возразить ему, но даже перебить – это Боссерт испытал на себе, когда скромно предложил все же принимать их желания в расчет, в своих же интересах. Менгеле оборвал разговор, в глазах мелькнуло безумное бешенство.

Незадолго до полуночи Музикус провожает его. Он поражен тем, как резко меняется выражение лица гостя, едва они приготовились выйти. Беспардонный болтун вдруг замыкается в себе, натягивает по самые уши широкополую шляпу и, сморщив лицо и затрясшись, поднимает воротник пальто. От одного вида полицейского его бросает в пот, а в машине он закрывает руками лицо и наклоняется головой вниз, завязывая шнурки на ботинках, как только они останавливаются на красный свет и рядом с ними встает чей-нибудь автомобиль. Вернувшись от Боссертов, Менгеле тут же переодевается в рубище затравленного зверя.

И все-таки он соглашается съездить с друзьями на выходные в джунгли и даже впервые с конца 1950-х годов разрешает Музикусу себя сфотографировать. Боссерт старательно убеждает его, что он неузнаваем, и подбадривает оставить этот уединенный квартал, иначе он скоро кончит плохо. «Так ведь может и руки на себя наложить», – говорит он жене, после того как однажды ночью довез его до термитника. А его лоб, так явно выдающийся вперед? А щербинка меж резцов? Боссерт настаивает: да он ничем не рискует, никто на него и не взглянет. Начинается долгое перевоспитание. Менгеле вместе с Герхардом и Музикусом позволяет себе короткие выходы, подальше от Штаммеров, и если на улице тепло, то без шляпы и плаща. Изгнанник инкогнито пробирается в город, в автобусе его сопровождают дети Боссертов, они с ним и в кино, и в супермаркете. Он в испарине от страха, как бы его не опознал кто-нибудь выживший в Освенциме или некстати появившийся физиономист, но сжимает зубы, овладевает собой (немного) и, бывает, позволяет себе помечтать о жизни другой, не столь изувеченной на старости лет. Семья в который раз уступила очередной его прихоти – помогла приобрести маленькую квартирку в Сан-Паулу, он будет ее сдавать и получать плату. Но бизнес есть бизнес: свидетельство о собственности оформлено на имя Миклоша Штаммера.