Юрген Ангер - Шварце муттер

Она увидела это сразу, прочитала – такие ребусы при дворе быстро выучиваешься разгадывать, а матушка Елена стара, как сивилла, как трехсотлетняя ворона – эти знаки она прочитывает с полувзгляда. Сколько видела она таких, в цепких руках – плененных сердец. И сам обладатель сердца еще не ведает, что попался, а все вокруг – уже все-то знают. И Петр, с его – Лефортом, Анхен Монц, Алексашкой, Мартой-Катериной…И Катерина – с Вилечкой ее…И Лешечка, сынок, глупый мальчик – с Дунькой, или Фроськой – и помнить не хочется, как ее, иудищу, звали. И сама она, Авдотья, тогда уже – Елена, с бедным своим поручиком…

Матушка Елена опускает веки – и на веках изнутри, на черной их изнанке – проступает ад. Окошечко раскрывается – и снова можно смотреть. На него. Как смотрела она тогда, на площади – и солдат держал ее голову, словно в тисках – чтобы не отводила взгляда. И, даже зажмурившись, она его – видела. И сейчас, зажмурившись – она его – видит. И будет видеть, наверное, до самой своей смерти.

Ни прежде, ни потом – не было больше подобной казни. Чтобы столько народу пришло – семьями шли, с детьми, места занимали получше, сидели, глазели, хлеб ели, яички лупили…С тех пор и не казнили, кажется, больше никого на колу. И прежде – давно не казнили, вот народ и потянулся – поглазеть. И она, Елена, закрывая глаза – видит и всю эту толпу, любопытствующих его смерти. Будьте – прокляты…Бог велит прощать, и не ведаете вы, что творите, но она в аду, и ей можно оттуда, из ада, сказать вам всем, с вашими хлебушком и яичками – будьте прокляты…

Монахиня вошла неслышно, поклонилась в пояс, положила ей на колени работу – пяльцы с вышиванием и нитки. Ах да, чтобы занять глаза, отвлечь себя – от созерцания ада. Эту икону просила вышить для нее невестка, жена племянника, Нати Лопухина. Балкша…Тщеславная, наивная немочка, худородная дурочка, в гордыне своей она все зовет царицу бывшую – тантхен, тетушка. Как будто так – ближе станет. И эта ее наивная, в дерзости, просьба – вышить на шелке ангела, Гавриила, того, что – «златые власы». Забавная, беспомощная в собственной лихости гордынька – все ведь знают, кто он такой, ее златовласый ангел. Но матушка Елена, старая, всезнающая сивилла, улыбаясь, вышивает – и ангел на шелке проступает – ну, похоож…Ее забавляет чужая игра, и смешно, и жаль – смотреть на них на всех, с их любовями, и поддельными ряжеными ангелами – смотреть словно уже совсем с небес, потому что давно для нее все кончилось. Или же не с небес, из обступившего ее – давно – адского пламени…

- Матушка Елена, здравствуйте, - он стоял на пороге, белый, с лисьими веселыми глазами. Он и прежде приходил, и она все никак не могла припомнить, кто же он, а сейчас, вдруг, молниеносно – вспомнила.

- Здравствуй, Боренька, - то был ее прежний, из тех, до-казни, до-ада, времен – егерь.

- Матушка! – он бросился в ноги, поцеловал расшитые маленькие туфли, - Вспомнили, матушка…

- Я и не забывала, - соврала она зачем-то, - Что тебе, Боря?

- Проститься пришел, уезжаю, - он туфли оставил, принялся с поцелуями – за подол, - Вы прежде, матушка, все не узнавали меня, но я все равно зашел перед отъездом, верил, что признаете. И вот – узнали, услышал меня господь…

- Что ж, прощай, - она провела рукой по белым его волосам, и рука показалась в белокурых волнах – ну совсем черной. Когда-то давно, до-казни, до-ада, до-всего, сердечко этого егеря она тоже – носила на поясе, словно ключик. Знала, что носит. Он был – ее, и принял тогда за нее и пытки, и батоги, и ссылку. И вернулся, наверное, к ней – оттого, что сердце его так и осталось, здесь, у нее на поясе. Но матушка Елена – стара, как древняя сивилла, и оно ей не надобно – это сердце.

- Прощай, Боря, - повторила она беззвучно, и убрала руку с его волос, и прикрыла веки – и на черной изнанке век ее проступил – он, ад ее, жизнь ее, бедный ее поручик.

- Прежде я в хоре пела, в церкви. Народ слушал, кто-то плакал даже – мне казалось, лучше жизни и быть не может…Потом этот явился, мой граф-искуситель. Тоже слушал, глаза платком вытирал. И давай мне петь – сам, как сирена – поехали, Лукерьюшка, со мною, на театре у меня будешь выступать, будешь прима, царица станет тебя слушать…И весь свет узнает…Дуре много ли надо – поверила, прыгнула к нему в сани – и ага…А теперь вспоминаю, как в церкви пела, и народ меня слушал, и плакал – и опять мне кажется, что лучшей доли и быть не может…

Все уснули – младенцы, пьяницы-няньки, два лифляндца-охранника. Только Лупе одной не спалось – дрожала в постели, все казалось ей, что не будет им дальше дороги, и вот-вот случится что-нибудь дурное. Яков обнимал ее, гладил по волосам и шептал:

- В Польше тоже девушки поют в церкви. Приедем – и снова станешь ты петь, и все будут слушать тебя и плакать.

- Так поют-то – девушки, - горько засмеялась Лупа.

- Капеллан услышит, как ты поешь – и все ему равно станет, девка ты или нет. Такой голос послушать – со всей Польши паны съедутся.

- Где мы, Яшенька, и где – та Польша, - вздохнула Лупа, и горькие слезы полились у нее от глаз – к ушам, - Не видать нам Польши, я чую…

- Морозы ударят, снег пойдет, дорога белая ляжет – и поедем, - пообещал доктор, сам себе не веря. Мороз давно ударил, подморозив осеннюю грязь, а они все сидели – в подмосковной глухой деревеньке, на отшибе, в крестьянской избе. Левенвольд то ли забыл про них, то ли получил приказ пока их попридержать – ведь он был не политик, просто дворецкий, и сам не решал почти ничего. «Я постараюсь сохранить тебя живым» - вспоминал Яков его осторожное обещание. Под ковром боролись и боролись хищники, а обер-гофмаршал стоял на краешке этого шевелящегося ковра, со своим игрушечным гофмаршальским жезлом, которым мог он разве что поприветствовать победителя.

В деревне выли собаки – словно к покойнику, и ледяной, совсем зимний ветер трепыхал тяжелые деревянные ставни. На крыльце послышались то ли шаги, то ли что-то ударило – доктор сел на постели. Лупа наконец-то уснула, и Яков осторожно, чтобы не разбудить ее, выбрался из-под одеяла. На печи спали няньки, и рядом – уютно примостились две плетеные детские колыбельки. Возле самой двери, на двух сундуках, храпели их сторожа-лифляндцы, налитые водкой – шум на крыльце ничуть их не потревожил.

Яков выбрался в сени, сошел с крыльца – на последней, присыпанной снежной крупкой ступеньке, что-то чернело. Что-то маленькое и круглое. Яков наклонился, поднял – то был мандарин, замерзший и высохший. На твердом ледяном боку вырезана была улыбающаяся рожица – привет от подземных обитателей. Знать бы еще, хорошо это или плохо? Кто они, враги ли, друзья – московские подземные тати? И спросить не у кого – тот, кто оставил весточку, давно за околицей, и кого теперь спрашивать, кто ответит…Разве что Мавра Зайцева – вспомнил Яков давнюю свою игру, мальчишескую проделку с гри-гри. И ведь верилось – в такую-то глупость…Мавра-Мавра…