Николай Лузан - Россия. Уроки прошлого, вызовы настоящего

Но это на бумаге. Действительность оказалось иной. В результате формального исполнения реформы, из Сибири к разоренным домохозяйствам и без денег в кармане вернулось не менее 500 тысяч переселенцев. До трети крестьян, подавших заявления о выходе из крестьянских общин, под давлением «обчества» забрали их обратно. Те же, кто выделился — «крепкие крестьяне» подвергались травле односельчан — их хозяйства горели, а инвентарь портили завистники. Так называемая голытьба и не думала заниматься тяжким крестьянским трудом. Около 915 тыс. крестьян после обособления продали полученные земельные наделы и подались в город в поисках «легкой жизни». Пополнив ряды люмпен — пролетариата, они впоследствии стали запальной свечой к революции. Эту печальную картину не могли скрасить приписки и искажения в отчетности, совершавшиеся чиновниками. По данным современников реформ, цифры частных крестьянских землевладений были завышены, как минимум на 20–25 %.

Мифы о том, что монархическая Россия «кормила зерном пол-Европы» и процветала, не выдерживают никакой критики. Доказательством тому служат свидетельства компетентных современников.

Известный писатель-эмигрант и монархист И. Солоневич писал:

«…были и шампанское, и икра, но — меньше, чем для одного процента населения страны. Основная масса этого населения жила на нищенском уровне. Что касается экспорта зерна того времени, то даже в самом урожайном 1913 году он составил всего 6,3 % потребления европейских стран».

Солоневичу вторил авторитетный ученый А. Энгельгардт. В своей работе «Письма из деревни» он писал:

«Тому, кто знает положение и быт крестьян, не нужны статистические данные, чтобы знать: мы продаем хлеб за границу не от избытка. Пшеницу и чистую рожь мы отправляем за границу, к иностранцам, которые не будут есть всякую дрянь. А у нашего мужика-земледельца не хватает пшеничного хлеба даже на соску ребенку, пожует баба ржаную корку, что сама ест, положит в тряпку — соси».

В том, что именно в таком состоянии пребывала монархическая, в основе своей крестьянская Россия говорят и откровения министра земледелия в 1915–1916 гг. А. Наумова:

«…Россия фактически не вылезает из состояния голода то в одной, то в другой губернии. Процветают спекуляция хлебом, хищничество, взяточничество; комиссионеры, поставляющие зерно, наживают состояния, не отходя от телефона. И на фоне полной нищеты одних — безумная роскошь других. В двух шагах от конвульсий голодной смерти — оргии пресыщения. Вокруг усадеб власть имущих вымирают селения. Помещики же заняты постройкой новых дворцов».

Посевы реформы Столыпина, которые, как он надеялся, должны были дать всходы через 20 лет, так и не проросли. После трагической смерти реформатора великая империя продолжила неумолимо катиться к своему закату. О его неизбежности красноречиво говорит одно из многочисленных интервью, опубликованное в газете «Новое время» в 1910 году. В нем приводится разговор помещика с крестьянином.

Так, крестьянин, говоря о несправедливом и грабительском характере реформы, и, вспоминая поджоги и грабежи помещичьих усадеб во время первой русской революции 1905–1907 гг., предупреждал:

«…мы теперь умнее будем. Зря соваться не станем, ждем войны. А война беспременно будет, тогда конец вам. Потому что воевать мы не пойдем, сами воюйте. Ружья в козлы сложим, и шабаш. Начнем бить белократов — вас, господ. Всю землю начисто отберем и платить ничего не будем».

Да и как могло быть иначе, если на аграрную реформу в 1907–1913 гг. было выделено всего 56 млн рублей, а на поддержку помещиков, висящих неподъемной гирей на государстве, 987 млн рублей. Как результат, монархическая Россия потеряла свою главную поддержку в лице крестьянства. К началу XIX века оно окончательно утратило веру в «царя богоносца» и «святую церковь», благословившую это великое ограбление народа.

В глазах крестьян иерархи церкви служили не Господу на небесах, не народу на земли, а слились в любовном экстазе с властью. Они заботились больше не о сбережении государства, а о собственном благополучии, и поплатились. После 1917 года и прихода к власти большевиков крестьянство, представлявшееся до мозга кости набожным, откликнувшись на призыв властей, изгнать попов из церкви и отринуть «опиум от народа» — религию, подобно Мамаю, изничтожило этот институт православия.

В сиятельном Санкт-Петербурге этого не понимали и не хотели понимать. Верховная власть была далека от народа и пребывала в плену иллюзий — славных побед прошлого. В 1913 году с огромной помпой было отпраздновано 300-летие династии Романова. Многим тогда казалось, что она и Российское государство непоколебимы. Но это лишь казалось. Неумолимое время отвело им всего 4 года. Романовы не видели или не хотели видеть, что помимо недовольного и озлобленного крестьянства, в непосредственной близости от трона до поры до времени таилась не меньшая угроза, — набирающая силу буржуазия. Она не хотела мириться с тем, что монархическая власть и аристократия продолжали смотреть на нее свысока и не пускали за вельможный стол.

Затаенная ненависть буржуазии к самодержавию своими корнями уходит в XIX век. 26 августа 1856 года, следуя традиции, в древнем Успенском соборе состоялась коронация императора Александра II. В тот день московские купцы подготовили торжественный обед в Манеже. С непокрытыми головами они ждали приезда государя. Вместо него подъехал генерал-губернатор Москвы граф А. Закревский и, не слезая с лошади, пренебрежительно бросил:

«Что здесь делаете мужичье?…Вы?…С государем?…За один стол?…А ну пошли вон!»

С того времени минуло много лет, но мало что изменилось в отношениях между монархией, купечеством и промышленниками. В 1913 году отмечался 100-летний юбилей Торгового дома купцов Елисеевых. В зале Благородного собрания собрался цвет московской буржуазии. Хозяева и гости с нетерпением ждали появление царственных особ, и жестоко обманулись. К ним не сочли нужным прийти ни они, ни даже министр или генерал-губернатор Москвы.

Сословное неравенство продолжало разделять общество. Как и сто лет назад гвардейский офицер, женившись на купеческой дочке, был обязан подать в отставку. Это вопиющее неравенство сохранялась и в представительных органах власти. При выборах в Госдуму одному дворянскому голосу соответствовало четыре голоса из сословия купцов и промышленников, а рабочих и крестьян — восемь.

В начале XIX века аристократы по-прежнему чувствовали себя «европейцами в собственной стране» и взирали на народ как на пыль у ног. Сам народ жил традиционным укладом, не ощущая духовного родства с аристократией. Эти «две нации» даже говорили на разных языках: верхи — на французском, низы — на русском просторечье. Мыслили они и в разных системах ценностей, не говоря уже об огромных различиях в уровнях потребления и в образе жизни.