Александр Бушков - Крым и крымчане [Тысячелетняя история раздора]

Опять-таки это нельзя считать чисто российской спецификой. Наоборот, в данном случае Россия как раз отставала от Европы, где подобные забавы были в ходу с давних времен. Пожалуй, самый яркий пример – знаменитый капитан королевских мушкетеров де Тревиль, которого многие должны помнить по романам Дюма. В свое время в городке Труавиль в Гаскони жил-поживал юноша по фамилии Труавиль, происходивший из солидной, богатой, добропорядочной, уважаемой в тех местах семьи – но вот беда, не имевшей дворянского достоинства. Но гасконцы – народ сообразительный. Юноша, как многие, решил отправиться в столицу и сделать карьеру. Из Труавиля выехал молодой человек по имени Труавиль – а вот в Париж приехал уже де Тревиль с ворохом крайне убедительных документов, подтверждавших его дворянство, восходящее едва ли не к крестоносцам…

Так и теперь. Ларчик открывался просто: на Правобережье располагался известный городок Бердичев, где обитала масса специалистов по конвейерному производству всевозможных «древних» документов. В зависимости от пожеланий и щедрости очередного клиента ему в два счета мастерили охапку самых старинных на вид документов с подписями и печатями, выводивших родословную заказчика едва ли не с допотопных времен. Все зависело от фантазии самого заказчика: известные впоследствии Капнисты, подсуетившись вовремя, оказались потомками неизвестного европейской истории «венецианского графа Капниссы с острова Занта». И ничего, проехало. Те, у кого выдумки оказалось меньше, не особенно и напрягая мозги, «приписывались» к какому-нибудь старинному польскому роду – настоящие представители которого, надо полагать, вертелись в гробах.

В большом почете были и «благородные татарские мурзы» – одного из таких и глазом не моргнув присвоили себе в качестве пращура Кочубеи, благо сам мурза уже несколько столетий покоился незнамо где и протестовать не мог. Естественно, предусмотрительности ради выбирали польских магнатов и татарских мурз, чьи роды давно пресеклись, не оставив потомства – чтобы некому было уличить. Некий прыткий деятель претендовал на то, чтобы считаться потомком давным-давно вымершего рода польских князей Остромских – причем бумаг не предъявлял, а простодушно заявлял: мол, его предки «тоже происходили из Острога». Но таких было мало – приличные люди как раз обзаводились бумагами.

Над подобной публикой едко иронизировал в свое время автор знаменитого романа «Пан Халявский», классик украинской литературы Квитка-Основьяненко (писавший, как Гоголь, в основном по-русски): «Я теперь, как выражаются у нас, целою губою пан. Роду знатного: предок мой, при каком-то польском короле бывший истопником, мышь, беспокоившую ясновельможного пана круля, ударил халявою, то есть голенищем, и убил ее до смерти, за что тут же пожалован шляхтичем, наименован паном Халявским, и в гербовник внесен его герб, представляющий разбитую мышь и сверх нее халяву, голенище – оружие, погубившее ее по неустрашимости моего предка».

Иные «родословные» и «семейные легенды» немногим отличались от той, которую излагал пан Халявский. Самое смешное: большая часть подобных персонажей сравнительно легко просквозила в родословные книги губерний – слишком много было соискателей и слишком мало специалистов по древним бумагам. Некоторый процент, самый фантазийный, испытания не прошел, но он был не особенно и велик. Власти, правда, кое о чем были наслышаны, а потому, устав возиться с ордами соискателей дворянства и рыться в ворохах «древних» пергаментов, попросту установили конкретный срок, после истечения коего никакие претензии на дворянство, какими бы убедительными бумагами ни были подкреплены, уже не принимались. Иначе количество дворян на квадратный метр выхлестнуло бы за все мыслимые пределы.

Правда, тогда же в некоей «Истории русов», сочиненной якобы в добрые старые времена, а на деле поддельной (в качестве автора всерьез подозревают малороссийского шляхтича Полетику) упоминается мифическая грамота царя Алексея Михайловича от 16 сентября 1665 года, где якобы писалось: «Жалуем отныне на будущие времена оного воинства малороссийского народа от высшей до низшей старшины с их потомством, которые были в сем с нами походе под Смоленском, честью и достоинством наших российских дворян. И по сей жалованной грамоте никто не должен из наших российских дворян во всяких случаях против себя их понижать».

Такой грамоте просто-напросто положено было существовать во многих экземплярах – но поскольку в русских архивах (и малороссийских тоже) не нашлось не то чтобы следа, но и вообще упоминания об этой «грамоте», всерьез к «Истории русов» не отнеслись. Великорусское дворянство, наслышанное о бердичевских художествах, долго еще относилось к своим малороссийским «братьям по классу» с некоторой насмешкой…

Важное уточнение: в описываемые времена никаких следов «украинского языка» отыскать не удается. Как уже упоминалось, с царскими боярами в Гетманщину никогда не ездили переводчики. Обе стороны прекрасно друг друга понимали и без толмачей – ну разве что иные местные словечки были непонятны той или иной стороне, но это, как говорится, погоды не делало. Язык был один и тот же – русский.

Блестящей иллюстрацией к этому утверждению служит поминавшийся роман Квитки-Основьяненко. Пан Халявский был прямо-таки украинским аналогом фонвизинского Митрофанушки – неуч и невежда выдающийся. С превеликим трудом еще выучился кое-как читать и писать, но никаких других языков, кроме родного, он отродясь «не знал и учить не хотел». Однако, отправившись во времена Екатерины Великой в Санкт-Петербург, ни сам пан, ни его слуга, вовсе уж неграмотный мужик Кузьма, что примечательно, не ощущают никакого такого «языкового барьера». Общаются с «москалями» на том языке, на котором говорят с детства, – и их прекрасно понимают, как и они петербуржцев. Лишь однажды случилось мелкое лингвистическое недоразумение: в Петербурге днем с огнем нельзя было отыскать любимого кушанья, вареников с сыром – и пан Халявский отправил слугу в лавку, чтобы настряпать вареников в гостинице собственноручно. В лавке, едва услышав про «сыр», с готовностью предложили твердый кусок чего-то странного, по мнению Кузьмы, более всего похожего на мыло. «После того уж узнали, что в Петербурге, где все идет деликатно и манерно, наш настоящий сыр называется ”творог“. Вот и все языковые недоразумения…

Чуть позже какие-то петербургские шутники написали у Кузьмы мелом на спине: «Это Кузьма, хохол». Пан Халявский эту надпись прочитал моментально, ничуть не напрягаясь, – именно на этом языке, на русском, его в детстве и учили писать.