Луи Буссенар - Избранные произведения. III том [компиляция]

— Да!

— И вы не могли придумать ничего лучшего, чтобы убить время?

— Нет! Я говорю чистую правду. Я сделал остановку, простоял около часа, но это не может интересовать вас…

— Хорошо, пусть так! Однако вы выбрали странный способ защиты. У меня сложилось мнение…

— Скажите же наконец, в чем меня обвиняют?

— В том, что сегодня ночью, с десяти вечера до полуночи, вы во главе двух десятков бандитов ограбили ферму Готе, жестоко изувечили гражданина Жана Луи Фуше и его жену, пытая их огнем, как это обычно делают мерзавцы, терроризирующие нашу провинцию. Наконец, на основании прямых показаний супругов Фуше и их внука, признавших в вас главаря бандитов и подписавших свои показания, я обвиняю вас в том, что вы являетесь предводителем «поджигателей», неуловимым бандитом по прозвищу Фэнфэн!

Во время гневной речи, которая заставила содрогнуться даже жандармов, на благородном лице Жана де Монвиля, зерцале честности и искренности, изменявшемся вслед за движениями души молодого человека, пробежало множество выражений — сначала на нем отразился страх, затем гнев и, наконец, горькая усмешка. Потом юношу охватил приступ ярости.

— Я — Фэнфэн?! Я?! Да вы с ума сошли! Потеряли рассудок настолько, что сами готовы совершить преступление!

Жако, до сих пор растерянно молчавший, наконец обрел дар речи и с болью и возмущением воскликнул:

— Бандиты Фэнфэна подожгли дядюшку и тетушку, а вы обвиняете господина Жана!.. Да это просто чудовищно! Еще хуже, чем если б вы меня в этом обвинили!

— Мне больше нечего сказать, — холодно ответил судья. — Следуйте за мной в кантон и не пытайтесь сопротивляться, это не в ваших интересах.

— Разумеется, гражданин судья, я не стану сопротивляться. На столь гнусное обвинение я отвечу презрением, ибо только в нем может теперь черпать силу оскорбленная добродетель. Возможно, я еще встречу менее предубежденных судей, и, когда они торжественно объявят о моей невиновности, вы раскаетесь, что осмелились возвести на меня столь жестокие и несправедливые обвинения. Идемте!

Судья не ответил, и бригадир, не веривший никому по долгу службы, принялся насмешливо насвистывать кавалерийский марш, в то время как солдаты во дворе выстраивались, чтобы конвоировать арестованного.

— Прощайте, господин Жан! Прощайте, мой добрый, мой дорогой господин, — рыдал Жако, и из его маленьких серых глаз, выражение которых напоминало взгляд преданного пса, лились потоки слез. — Я знаю, вы невиновны, и я вас не оставлю! Я докажу, что это не вы!.. Даже если мне придется умереть!

— Благодарю тебя, верный Жако, единственный мой друг, — с достоинством произнес барон, чье лицо приняло холодное надменное выражение.

Спустя два часа Жан де Монвиль был водворен в кантональную тюрьму.

Преступление на ферме Готе, арест предполагаемого виновника, его имя, широко известное в этом крае, уважение, которым издавна пользовалось семейство Монвилей, — все это вызывало живой интерес окрестных жителей. При иных обстоятельствах такие события наверняка всколыхнули бы общественное мнение, но теперь они прошли почти незамеченными, ибо люди уже привыкли к арестам, связанным с поджигателями, как именовали бандитов. Великие революционные потрясения приучили людей к каждодневным душераздирающим драмам, у всех хватало собственных дел, не оставлявших времени подробно разбираться в обвинениях, предъявленных бывшему аристократу, который, если верить слухам, оказался злоумышленником.

Однако председатель суда, к которому попало это дело, принял его близко к сердцу и пожелал честно провести расследование. Так как все тюрьмы округа были переполнены, барона де Монвиля временно поместили в кантональную тюрьму. Целую неделю его бдительно охраняли. Затем надзор ослаб, хотя места вокруг считались относительно тихими, у полиции и армии работы всегда хватало.

Следствие шло своим чередом, но однажды утром тюремщик, к своему стыду, нашел камеру бывшего барона де Монвиля совершенно пустой. Сообщники заключенного проделали ночью в стене дыру, куда вполне мог протиснуться человек такого могучего сложения, как барон. Рядом на полу нашли лемех от плуга, которым, по всей вероятности, и была пробита стена. Но самое странное заключалось в том, что на лемехе стояло клеймо Ж. Л. Фуше из Готе!

Несмотря на усиленные поиски, беглеца так и не нашли. В то же самое время исчез и верный Жако. Последнему событию, впрочем, никто не удивился.

Итак, Жан Франсуа де Монвиль обрел свободу, но имя его было навеки опозорено. Разве побег и отказ предстать перед недавно созданным судом присяжных не означали признание вины? Правосудие пришло именно к такому выводу. Жан Франсуа, бывший барон де Монвиль, обвиняемый в вооруженном налете и грабеже, в нанесении гражданину Жану Луи Фуше тяжких телесных повреждений, которые вполне могли привести к смерти упомянутого гражданина, и таких же повреждений супруге его, гражданке Марии Терезе Пуанто, был заочно приговорен к смертной казни. Его имущество конфисковали в пользу нации, а за голову беглеца назначили награду.

Фермер из Готе, его жена и внук показания не изменили, поэтому присяжные не нашли ни одного смягчающего обстоятельства. В защиту того, кого весь край теперь считал бандитом, был подан один-единственный голос. Он принадлежал Валентине де Ружмон. Как аристократка, она уже считалась «подозрительной», и все же отважная девушка, презрев грозящую ей смертельную опасность и принеся в жертву свою репутацию, заставила судей выслушать себя. Она не побоялась рассказать, куда Жан ходил по ночам, призналась, что тайно встречалась с ним, и с презрением отвергла возводимую на юношу клевету. Присяжные — достойные земледельцы — не разбирались в сердечных делах и подумали, что Жан де Монвиль, хоть и из дворянского рода, был чрезвычайно беден и, видимо, решил грабежом поправить свои дела. Поэтому они с легким сердцем приговорили его к смерти, искренне веря, что осудили знаменитого Фэнфэна. Впрочем, за неимением подсудимого, приговор не был приведен в исполнение, значит, обошлось и без кровопролития.

Спустя два дня госпожа де Ружмон с дочерью, к которым комитет департамента внезапно проявил повышенный интерес, бежали за границу. В августе в замок Жуи попала молния и руины его выгорели дотла. Стихия разбушевалась так, что от древнего родового гнезда Монвилей остались лишь куча почерневших камней и проклятое имя.

Прошло два с половиной года.

Через неделю, то есть 4 брюмера [1289] Брюмер («месяц туманов») — второй месяц республиканского календаря (длился от 22 октября до 21 ноября). IV года (26 октября 1795 года) истекали полномочия Национального Конвента [1290] Национальный Конвент — высшее законодательное собрание революционной Франции, существовавшее с 20 сентября 1792 г. по 26 октября 1795 г. , а спустя девять дней к власти пришла Директория.