Луи Буссенар - Избранные произведения. III том [компиляция]

Наступила ночь. Графиня забылась тяжелым сном, полным кошмаров, и временами вздрагивала. Валентина и Рене не отходили от ее изголовья. С самого утра во рту у них не было ни крошки, и они наконец послушались шевалье де Фарронвиля, настоявшего, чтобы девушки хоть немного поели.

Еды было хоть отбавляй — на столе ждал свадебный обед. Блюда, искусно приготовленные Бетти, деликатесы, которые графиня разыскивала, чтобы достойно отпраздновать свадьбу дочери, — бесподобные яства, в которых наши предки знали толк, дожидались своего часа. Любое праздничное угощение по сравнению с этим пиршеством показалось бы скудной трапезой.

Мадлена осталась у изголовья хозяйки в полутьме прохладной комнаты, а Валентина, Рене, их дядя и Жан де Монвиль спустились к столу. Аббат Фарронвиль, прислушавшись к словам Валентины, решил, что и правда, было бы смешно встречать молодого человека кислой миной, и приветствовал его как равного. Раньше старик так же радушно принимал самозванца и теперь попал в довольно щекотливое положение, но остроумие помогло ему избежать неловких ситуаций.

Блэрио понравился Рене с первого взгляда, и она знала, что Леон Бувар именно ему обязан своим спасением. Кроме того, Жан любил ее кузину, которую Рене считала родной сестрой, и девушка сразу почувствовала к нему расположение.

Жан, по обе руки которого сидели девушки, был окружен теплом и симпатией. Аббат Фарронвиль смягчился, почувствовав приподнятое настроение, царившее за столом, и лицо его прояснилось. По правде сказать, он до сих пор не понял, что все-таки произошло. Оказалось, что Франсуа Жан на самом деле Фэнфэн. А Блэрио вовсе не дровосек — а Жан Франсуа де Монвиль. Валентина ненавидит первого и любит второго. Все это можно рассказать в двух словах, а сколько было слез! Ладно, остальное прояснится позже. Жан де Монвиль и аббат церемонно раскланялись, и старик отправился к себе в комнаты, собираясь отдохнуть после обеда и предшествовавших ему событий.

Девушки поднялись наверх, чтобы сменить Мадлену. Графиня все еще спала, и Рене отпустила сестру:

— Иди, прошу тебя… Вам нужно столько сказать друг другу! Чуть только графиня пошевелится или произнесет хоть слово, я тебя позову.

В это время Жан отправился с дозором вокруг замка, но Жако уже опередил его и, обойдя в сопровождении Мусташа крепостные стены, приветствовал хозяина словами:

— Ничего нового, господин Жан.

— Спасибо, Жако.

— Графине лучше?

— Нет, друг мой.

— Эх, ну и дела творятся! Представьте, господин Жан, я теперь совсем как прежде, ну, как до наших несчастий… Будто и не было никакого Блэрио, ни Питуа… Опять с моими стариками, жилье у нас что надо, да и с вами рядом, и все, чего мы натерпелись, можно забыть…

— Не сегодня завтра, может быть, кое-что придется и вспомнить.

— Шутите, должно быть.

— Бандиты недалеко, их нужно уничтожить.

— Что до этого, так я всегда готов.

— Ну, доброй ночи, Жако.

— Доброй ночи, господин Жан.

Жан ласково потрепал Мусташа, вившегося у ног, и вернулся назад. Проверив бдительность сторожей и убедившись, что замок и его обитатели находятся под надежной защитой, Жан сел рядом с Валентиной. Ее большие ясные глаза смотрели на него с невыразимой нежностью.

— Ах, Валентина, как я, должно быть, изменился! — произнес он с легкой грустью, ставшей для него привычной за годы одиночества и испытаний.

— Нет, мой друг, человек, сидящий рядом со мной, именно тот, о котором я так долго плакала! Вы все такой же, может, только стали чуть серьезнее…

— Дорогая Валентина, наконец настал день, которого я ждал с таким нетерпением. Я стремился к нему всеми своими силами… Боже! С трудом верится, что это правда. Боюсь, что сон, сменивший кошмарную действительность, вот-вот прервется и я снова окажусь посреди леса, в хижине Блэрио, нищего дровосека…

— Как ужасна была ваша жизнь!

— Настоящий ад! Нет таких слов, чтобы описать все, что мы пережили.

— О, я верю вам! Я сама столько выстрадала!

— В один миг я лишился всего — это было поистине ужасно. Вы уехали, я боялся, что мы больше не увидимся, и ломал голову, как вернуть вас. В голове роились самые невероятные планы, я проклинал бедность, намертво приковавшую меня к руинам отцовского поместья. Так раньше крепостные крестьяне, едва вышедшие из дикого состояния, были привязаны к своему куску земли. Я не мог вынести разлуки и неизвестности и, наверное, решился бы на какое-нибудь безумство. Меня арестовали как последнего мерзавца, обвинили в воровстве, убийстве, разбое… У меня оставались только вы и Жак Фуше, остальные не сомневались, что я преступник. В тюрьме я думал, что сойду с ума, слушая проклятия несчастных, которые считали, что перед ними действительно бандит, наводивший ужас на всю округу.

— Должно быть, это было невыносимо!

— Мученическая смерть жертв Террора казалась мне избавлением! Но страшнее было погибнуть опозоренным, ненавидимым и в то же время невиновным! Увидев, что протесты ни к чему не привели и что мне грозит смертный приговор, Жако, который после моего ареста прятался в Готе, не стал тратить время на бесплодные жалобы и причитания. Он пообещал вызволить меня из тюрьмы и, рискуя жизнью, сдержал слово. Раздобыв лемех от плуга, принадлежавшего раньше его дяде, несчастному старику, который так жестоко пострадал, однажды вечером он прокрался к тюрьме. Не прошло и часа, как в стене было пробито отверстие, и Жако проник внутрь. «Господин Жан, — сказал он мне, — бегите, не то будет поздно». — «Побег будет признанием вины». — «Это единственный способ доказать вашу невиновность… Вам собираются отрубить голову. Жизнь так мало ценится в наше время! На свободе мы вдвоем добьемся правды и найдем настоящих бандитов».

Я послушался Жако и бежал из тюрьмы. Мы скрылись в Орлеанском лесу. В самой чаще, где бродили дикие звери, мы нашли заброшенную хижину дровосеков. Она стала нашим первым пристанищем, а единственной пищей — ячменный хлеб, который Жако купил на последние деньги. За мою голову назначили выкуп. Нам приходилось прятаться, а я должен был стать неузнаваемым.

— Неужели вы ни секунды не думали о том, чтобы покинуть страну? — спросила Валентина, с замиранием сердца слушая Жана, который рассказывал о своих злоключениях так просто, что от этого они казались еще ужаснее.

— Я не хотел и не мог покинуть Бос, а особенно Ружмон, где все напоминало о вас! Каждый камень дышал воспоминаниями. Вдали, за деревьями, виднелись очертания стен замка, и в минуты отчаяния мне казалось, что я слышу слова: «Трудись и надейся!» И мы трудились, Валентина, и надежда не покидала нас. Помощи ждать было неоткуда, и с первого же дня нам приходилось самим добывать пропитание. Нужно было найти какую-нибудь несложную работу, требовавшую сил, выносливости и оставлявшую свободу действий. Мы подумали, а почему бы не стать дровосеками? Труд, конечно, нелегкий, но заработать на кусок хлеба можно, да и научиться этому недолго. Прошло немного времени, и Жако, с детства собиравший хворост в лесах Жуи, сделал из меня неплохого лесоруба, мы начали сводить концы с концами. Я перестал стричься, отрастил бороду, стал носить грубую одежду и через три месяца уже превратился в настоящего бродягу, лесного человека, при встрече с которым женщины вздрагивали, а дети начинали плакать.