Жан-Кристоф Руфин - Кругосветное путешествие короля Соболя [калибрятина]

III

С большой осторожностью мы приближались к японскому архипелагу. Зная, какая судьба нас ожидает, я бы поступил, будь моя воля, как остальные мореплаватели: поплыл бы дальше своим путем. Увы, обещание, данное моим людям, не оставляло мне иного выбора, кроме как причалить к этим смертельным для христиан берегам. Никакие объяснения не смогли бы успокоить людей на борту. Они вглядывались в горизонт, пытаясь различить какую-нибудь землю. И с единственной целью: добыть женщин и вернуться.

Первый встреченный островок был необитаем. Он служил временным пристанищем для японских рыбаков. Мы подплыли ближе. Я велел бросить якорь в бухте. Вокруг нас раскачивался лес мачт: рыбачьи шхуны. Никто вроде бы не обращал на нас внимания. Был месяц июль. В раскаленном воздухе ни малейшего дуновения. Я ждал визита, предупреждения, наконец, абордажа. Ничего не происходило.

Берег с растущими на нем приморскими соснами был совсем близок. Я выслал шлюпку, сам оставшись на борту. Она причалила в том месте, где я не мог ее видеть. Все время их отсутствия я сходил с ума от беспокойства. Как ни странно, несмотря на горячее желание захватить женщин, люди в шлюпке разделяли мою тревогу. Обустроенный берег, мирные рыбаки в покрытых лаком лодках с изящно выделанными рейками – все говорило о безумии их намерений. Если к примитивным племенам еще можно было пожаловать в качестве охотников за женщинами, то в столь цивилизованной стране подобный визит выглядел по меньшей мере неуместным. Одним словом, они боялись.

Шлюпка вернулась к вечеру. Людям был оказан теплый прием. Эскорт в двести всадников сопроводил их в соседний дворец, и они вернулись оттуда с припасами. Их сопровождал японский лоцман; он помог отбуксировать наш корвет в просторную бухту. Назавтра мы были приглашены на встречу с вельможей, господином этих мест, в залог он прислал двух юных членов своей семьи.

Этот властитель принял меня во дворце, сияющем невиданной роскошью. Сам он восседал на желтой подушке – символе власти в этой стране. Я сел на красную софу. У монарха, невысокого, еще молодого, но заплывшего жиром мужчины, было квадратное лицо с высокими скулами. Одет он был в широкую двуполую одежду без рукавов, сшитую из синего шелка и перетянутую в талии поясом изумрудного цвета. Русского он не знал. Мы взяли с собой переводчика – ссыльного, который долгое время жил в Иркутске вместе с неизвестно как туда попавшим японцем. Но при всем старании нашему толмачу не хватало слов, чтобы внятно изъясняться, и вельможа вызвал художника, дабы иллюстрировать свои слова более доходчивыми рисунками. Чуть позже к нам присоединился японский бонза, живший в Нагасаки, и стал переводить беседу на правильный голландский, я же отвечал по-немецки. Объединив усилия, мы сумели уяснить, что вельможа – правитель провинции, очень близкий к императору, который приходился ему дальним родственником. Человек этот в своей стране считался ученым или же полагал себя таковым. Чтобы узнать, откуда мы прибыли, он показал нам великолепно сделанную карту всего региона. Там были изображены Китай, Филиппины, страна тунгусов. Но Европа присутствовала только в общих чертах, как белое пятно на краю мира. Это просвещенное невежество навело меня на кое-какие размышления, которые я оставил при себе: я подумал о Башле с его убежденностью в том, что наши познания относительны, а чтобы судить о мире, необходимо его знать. Может, этот столь уверенный в своих выводах правитель совершал ту же ошибку, что и многие наши философы, рассуждающие обо всем на свете, не повидав ничего дальше собственного носа? Жизнь не скупилась на испытания для меня, но при этом дарила уникальную возможность повидать самые разные края. За время нашего пребывания в Японии я подметил тысячу особенностей в их законах, верованиях и нравах.

Правитель при знакомстве с нами тоже проявил любопытство. Он велел мне доставить к его двору четырех моих товарищей, дабы составить себе представление о различных физических типах нашей расы. Все четверо показались ему людьми настолько крупными, что он велел художнику написать их портрет, а также снять с них размеры. Затем он пригласил нас погостить у него и предоставил комнаты, отличавшиеся редкой чистотой. Успокоившись относительно его намерений и видя, что он не замышляет нас убить, я попросил милостивого позволения экипажу маленькими группами осмотреть окрестности. Я надеялся, что изголодавшиеся мужчины поведут себя достаточно благоразумно и не начнут в столь цивилизованной стране охоту на женщин, которая навлекла бы на нас самые страшные кары. Они и сами понимали это и вели себя благопристойно.

Я также сообщил правителю, что у меня есть подруга, и он послал за ней. Афанасия явилась в мужском костюме и была очень смущена. Вельможа выразил удивление. Я объяснил, что мы отбывали в большой спешке и Афанасия порвала свою одежду. Он немедленно препоручил ее своим женщинам, и она вернулась, одетая в восхитительное платье из алого шелка с широким белым муаровым поясом и чем-то вроде тапочек на деревянной подошве вместо туфель.

Увидев ее, я испытал необычайное волнение, и тем же вечером на ложе из плетеной соломы мы будто заново открыли для себя формы удовлетворения желания. До того мы знали лишь краткие моменты близости в неудобных условиях, поначалу тайные, затем, во время плаванья и высадок в диких местах, больше похожие на спаривание животных, лишенные изыска и поэзии. В загадочной и внушающей страх Японии нежность шелка, аромат цветов, впитавшийся после ванны в нашу кожу и волосы, изысканный свет бесконечных летних сумерек, просачивающийся сквозь бумажные перегородки, – все слилось, чтобы замедлить наши движения, возбудить желания и с восторгом отдаться им, испытывая неведомое прежде наслаждение.

Дни во дворце казались нам исполненными неги. Невероятно разнообразные трапезы дарили нам небывалые вкусовые ощущения. Правитель приглашал нас после полудня в сад на долгие беседы за чаем и фруктами. Он хотел все узнать о нас и наших странах. Расспрашивал и о моей вере. Вспомнив уроки Башле относительно естественной религии [29], я ограничился рассказом о том, что у нас одни и те же боги, поскольку они создали все сущее, они склоняют нас творить добро и в конце времен выносят суждение о нашей жизни. Такова была аргументация иезуитов, но, в отличие от святых отцов, я пользовался ею не для того, чтобы убедить японца, будто его бог и есть мой бог, и заставить его признать, что он, сам того не сознавая, верит в Иисуса Христа. Напротив, моей целью было показать, что, какую бы форму ни принимала наша набожность, мы, иностранцы, невольно поклоняемся богу японцев. Казалось, он был этим удовлетворен.