Павел Волков - Дерево уккал

Григорий перекрестился и рухнул на колени, а Грозный довольно закивал:

– Вот ведь говорили: «Нет людей на Руси, некому обороняться», – а нынче нет тех, кто говорил, так-то. Смерть и погубление, которые от нас требует Бог, не в уничтожении существования нашего, – а в уничтожении самолюбия. Самолюбие есть та греховная страсть, которая составляется из полноты всех прочих страстей. Вижу, нет в тебе этой пагубной страсти, а потому верю. Рим второй ты потерял, Рим же третий здесь обретешь! И да будет меч твой словом Божиим, а шлем – надеждой! Теперь, сядьте вы оба, а ты, Борис, сказывай по существу про дело наше. Времени нынче мало осталось.

Едва пробудившись от ночной неги, средиземноморское солнце озарило купола Святой Софии, и они засверкали богатством золотых переливов, возвещая приход нового дня. О, Константинополь! О, непобедимый ромейский флот, что горделиво входил в бухту Золотой Рог, когда опускалась защитная цепь, перекрывающая выход в Босфор. Соборы и монастыри, дворцы и акрополи, форумы и ипподромы – истинное величие второго Рима, могучего и неприступного. А над этим величием – высшая сила, высшая правда – крест истинной веры. Сколько осад выдержали жители города благодаря отваге, которую вселял он в их сердца! Тысячу лет враги отступали перед могучей и дисциплинированной армией греков.

Но вот тучи понеслись из Пропонтиды. Дрогнули стены, запылали дворцы. Улицы сотрясла тяжелая поступь янычар и башибузуков. А на фоне пожарищ агонизирующего города, словно рога сатаны в час апокалипсиса, отчетливо проступил перевернутый кверху полумесяц…

Григорий открыл глаза. Рассвет забрезжил над Орлом-городком. Где-то во дворе надрывался петух. Смахнув капли пота с лица, грек сел на кровати. Видение гибели Константинополя было настолько живым, что грек, родившийся в Москве через сотню лет после того страшного дня, почувствовал себя одним из тех смельчаков, что до последней капли крови сражались с турками у колонны Константина Великого. Его предки были там.

Сбрасывая с себя остатки ночного кошмара, он хорошенько протер глаза и встал. В горнице было уже светло. Деревянные половицы уютно поскрипывали под босыми ногами, пока Григорий искал сапоги, чтобы обуться. Потянувшись и зевнув, он подошел к распахнутому окну. С улицы тянуло запахами степного разнотравья. Грек набрал полные легкие сладкого воздуха и громко выдохнул, радуясь прекрасному утру.

И все-таки, идиллию что-то нарушало, и этим чем-то было мерзкое шуршание под кроватью. Сумка! В один прыжок Григорий оказался у кровати, и еще одно движение потребовалось, чтобы лечь на пол. Из полумрака, не мигая, на него смотрели огромные желто-зеленые глазищи с вертикальными зрачками. Несколько секунд две пары глаз сверлили друг друга в безмолвном противоборстве. Сбросив, наконец, странное оцепенение, грек резко запустил обе руки под кровать. Раздался премерзкий вопль и острые, как стальные лезвия, когти впились в незащищенную кожу руки. Стиснув зубы от боли, Григорий сжал пальцы и потянул на себя.

Занятый возней под кроватью, он не мог заметить, как распахнулась дверь и в горницу бесцеремонно ввалились Ермак и казак с серьгой в ухе, которым грек давеча чуть не сломал стол в кабаке. Григорий вскочил на ноги, сжимая в одной руке свой драгоценный мешок, а в другой – разорванной в клочья – нечто черное, орущее и трепыхающееся. В таком состоянии он столкнулся с вошедшими казаками. Повисла неловкая пауза. Казаки недоуменно переглянулись и тут же разразились гомерическим хохотом.

Самое время было посмотреть на правую руку. Грек медленно перевел взгляд. В руке, вроде бы смирившись со своей долей, висел огромный черный котяра.

– Да это ж кот Рагодина, мужика кабацкого, – улыбаясь во все тридцать два зуба, отметил Ермак. – Тебе чего от животинки надобно, мил человек?

От животинки проку, и правда, было мало. Посему, Григорий разжал окровавленные пальцы и зверь, с глухим стуком шмякнувшись о половицы, громко топая, неуклюже побежал к выходу. За дверью послышался обиженный «мяу».

Григорий вопросительно посмотрел на казаков.

– Что ж ты, и войти не предложишь? – так же нескладно улыбаясь, спросил Ермак.

– Так вы, поди, не за дверью стоите, – буркнул грек, шаря глазами по горнице в поисках того, чем можно было бы перевязать разодранную руку.

– И то правда, – носком телячьего сапога атаман придвинул к себе лавку и уселся.

Казак с серьгой устроился рядом. Выглядел он после вчерашнего достаточно свежим и отдохнувшим. Видимо, к подобным поворотам событий его организм был привычен.

– Давай-ка, брат, сразу к делу, – предложил Ермак. – Вчерашнее забудем. Было, да быльем поросло. Иван вот не серчает. Сам ведь неправ, погорячился.

– Погорячился, под хмелем был. Я ж понимаю – приказ есть приказ. Только все равно не по-людски это.

– По-людски, Ваня, по-людски, коль уже не кривить душой, – атаман положил ему на плечо тяжеленную лапищу. – Сарайчик разгромил, ногайцев успокоил – честь тебе и хвала. Но зачем на посольство нападать надо было? Думал, царь за это по голове погладит? Разве что обухом.

– Обухом маловато будет, – Григорий уже сидел на кровати, перематывая руку какой-то тряпкой. – Мир с ногайцами нужен был, как воздух. Затем послы и ехали. Из-за вашей выходки дурацкой чуть переговоры не сорвались.

– Да, знаю все это, – обиженно отмахнулся Иван Кольцо. – Басурмане чертовы. То их бей, то не бей… И как надо понимать ситуацию, когда от нас сначала требуют взять Сарайчик, а затем отписываются в орду, что мол это не наш приказ, это все беглые воровать приходили? Разорвись надвое – скажут: а что не начетверо? Ну да, высокая политика, ясно дело, только нам с товарищами от этого не легче. Да и ногайцы по факту на замирение плевать хотели – хан Урус одной рукой послов шлет, а другой отряды грабежи учинять. Ну так мы с Барбошей и Никитой Паном этих ловкачей подстерегли и немного того… Плохого-то что сделали? Языка даже взяли и в Москву доставили. Но что же, не делай людям добра – не увидишь от них лиха. Татарина того освободили, а казаку нашему отрубили голову прямо перед глазами ухмыляющегося ногайца. Как тебе такое?

– Казака жалко, ты уж не делай из меня зверюгу какую-то, – ответил грек, продолжая заниматься пострадавшей рукой. – И в жертву его, да и других таких же, принесли не от лютости и гнусности, а от безысходности. Как мы могли воевать с татарами в момент, когда шведы взяли Нарву, Ям и Копорье, а поляки стояли под Псковом? И то, государь наш потребовал и от Уруса, чтобы тот казнил свих воров, которые ходили грабить Русь.

– Ага, и меня заодно с ними. Промышлять государь поручил атамана Ивана Кольцо, а как изловят, так и повесить. Выходит, казак и татарин уже все одно? Ну да это ты лучше меня знаешь, как оно было, так ведь?