Анатолий Терещенко - Переосмысление. Историческое попурри

Ева Браун до того осмелела, что сделала замечание Гитлеру, обнаружив несколько жирных пятен на его мундире:

— Посмотри, ты совсем грязный! Больше не надевай этот мундир. Не надо подражать старому Фрицу (прозвище прусского короля Фридриха II. — Прим. авт. ) и ходить таким неряхой, как он.

— Все нормально. Но это же, в конце концов, мой рабочий костюм. Я же не могу повязывать фартук, когда на совещании орудуют цветными карандашами и перьевыми ручками, — буркнул Адольф.

В этом кошмаре подземелья он уже не был ни фельдмаршалом, ни политиком, ни диктатором. Когда ему показали голый труп Муссолини, висевший вверх ногами на Рыночной площади Милана, Гитлер бросил взгляд на Еву и проговорил:

— Я не хочу попадать в руки врага ни живым, ни мертвым. После моей смерти труп мой надо сжечь, чтобы он исчез навсегда!..

Когда заговорили о том, как лучше уйти из жизни, Гитлер грустно заметил:

— Лучше всего стрелять в рот. Тогда разрывается череп, и вообще ничего не замечаешь. Смерть наступает мгновенно.

— Я хочу быть красивым трупом, — сказала Ева Браун, — я отравлюсь.

26 апреля Ева отправляет свои вещи — платья, костюмы и драгоценности в Мюнхен и пишет прощальное письмо. Секретарша Юнге осмелела и задала Гитлеру, ведущему уже какое-то призрачное существование, вопрос: «Мой фюрер, не думаете ли вы, что немецкий народ ждет, что вы погибнете во главе своих войск в бою?»

Усталый ответ прозвучал так: «Я физически больше не в состоянии бороться. Мои дрожащие руки вряд ли смогут держать пистолет. Если меня ранят, я не найду никого из моих людей, кто меня застрелит. А я не хочу попасть в руки русских». После этого Траудль Юнге по приказу, а скорее по просьбе Гитлера пишет его политическое завещание.

30 апреля возникает трудность в обращении к Еве Браун. Она с улыбкой говорит адъютантам и ординарцам:

— Называйте меня фрау Гитлер!

После этого она пригласила Юнге в свою комнату. Там висела красивая шуба из чернобурки.

«Фрау Юнге, я хочу подарить вам эту шубу на прощанье, — сказала она. — Я так любила, когда вокруг меня были хорошо одетые дамы, пусть теперь она радует вас». Последний обед с Гитлером и Евой, которая была одета в любимое черное платье с розами на декольте. После чего она пошла с Гитлером в его комнату — на смерть…

Потом — два полуприсыпанных землей трупа. Бензин и костер сделали свое дело. Остальное — до сих пор лишь версии!

Историю о «рукопашном бое» пограничных собак рассказывал автору в далекие 1980-е годы сотрудник журнала «Пограничник», где ему довелось печататься, донской поэт старший лейтенант Дмитрий Васильевич Алентьев. Сегодня он в высоком звании полковника продолжает творчески работать.

Этот рассказ почти что выветрило время. Изредка, когда на телеэкранах показывали подвиги четвероногих друзей, наплывали воспоминания о той «собачьей повести». И вот неожиданно довелось встретить в Интернете на сайте «Русская семерка» подробности этого боя с привязкой к конкретным месту и времени. Написал статью кемеровчанин Тимур Сагдиев. После ее прочтения в памяти ожил рассказ пограничника Д. В. Алентьева…

Как известно, летом 1941 года войска Юго-Западного фронта (ЮЗФ) под командованием Героя Советского Союза генерал-полковника М. П. Кирпоноса, мужественно сопротивляясь, отступали под натиском врага. Вместе с воинами 5-й, 6-й и 21-й армий двигались на восток и немногие пограничники НКВД, оставшиеся в живых после ожесточенных боев на границе. Среди них были и бойцы отдельной Коломыйской пограничной комендатуры, которые до начала войны охраняли государственную границу в Станиславской (сегодня Ивано-Франковская. — Прим. авт. ) области, и Львовской пограншколы служебного собаководства.

В конце июля пограничники и их служебные собаки оказались в селе Легедзино под Уманью Черкасской области, где шли упорные бои с неприятелем. В селе находились штабы 8-го стрелкового корпуса генерал-майора Михаила Снегова и 16-й танковой дивизии.

Противник силой бригады «Лейбштандарт Адольф Гитлер» решил атаковать село Легедзино и взять в кольцо наших воинов. Среди защитников штабов был и отдельный батальон особого назначения под командованием майора Филиппова. Он был сформирован из личного состава школы служебного собаководства погранвойск НКВД УССР, базировавшейся в Коломые, а также из остатков пограничных застав.

Военное командование не возлагало особых надежд на использование этого подразделения, особенно в решающий момент боестолкновения. Тем более что командира — начальника окружной школы служебного собаководства капитана Козлова отозвали в штаб ЮЗФ. На «хозяйстве» остался старший лейтенант Ермаков.

Утром 31 июля в направлении Легедзино были брошены два пехотных батальона фашистов. На протяжении многочасового боя, когда день заканчивался и стало темнеть, сидевшие в роще собаки, не получавшие пищи, несмотря на канонаду, вели себя тихо — не подавали голоса.

Когда силы защитников штаба почти иссякли, закончились боеприпасы и немцы оказались на расстоянии нескольких десятков метров, командир батальона Филиппов срочно вызвал к себе исполнявшего обязанности командира школы:

— Товарищ Ермаков, выпустите собак…

— Есть, товарищ майор.

Мгновение, и 150 голодных четвероногих бойцов ринулись в атаку на немецких пехотинцев. Они буквально по-волчьи яростно бросались на чужестранцев, сбивали их с ног и добирались до шей. Испуганные «собачьей атакой» и обессиленные долгим боем фашисты дрогнули и побежали, оставив завоеванные позиции. Иногда они отбивались ножами и прикладами. Вести прицельную стрельбу по собакам в сумерках они не могли. Запросили минометную подмогу, которая не сильно помогла.

Вот так на фашистскую злость овчарки ответили собачьей злостью.

За несколько минут оперативная обстановка на поле боя изменилась в лучшую сторону — подошло подкрепление. В это время было уничтожено 17 танков противника. Через некоторое время, как писал Тимур Сагдиев, наши войска все же отступили, однако среди жителей Легедзино еще долго сохранялась память о битве, и местные мальчишки даже во время оккупации с гордостью носили зеленые фуражки погибших пограничников.

Между тем собаки Коломыйской комендатуры в окрестностях села постепенно одичали. Однако своры овчарок еще долго отличали «своих» от «чужаков».