Владимир Зарвин - Идя сквозь огонь [СИ]

— Как опытный мореход, я знаю, что ветер с севера в этих краях имеет свойство неожиданно стихать и уступать место ветрам с востока. И если сия перемена застанет кого-либо в море, ему сможет позавидовать лишь безумец.

Суда такого мореплавателя будут отнесены ветром к Норвегии, и дай бог, чтобы он их не бросил на подводные скалы! Не ищи, господин Ларс, в моих словах подвоха, я лишь радею о деле…

— Что ж, такое рвение тебе зачтется! — кивнул ему швед. — Но на сей раз твои опасения напрасны. Ты сам убедишься в том, когда минет означенный месяц. Но, хотя ветер в ближайшее время не изменит своего пути, для многих он станет ветром перемен!

Перемены! С недавних пор Харальд боялся этого слова. Всякий раз, когда оно входило в его жизнь, на голову датчанина обрушивались самые страшные неприятности и потери. Но семь лет назад, в далекое декабрьское утро, он все еще верил, что перемены могут быть к лучшему…

Несколько дней Магнуссен жил в томительном ожидании, что королевские сыщики выйдут на его след и явятся за ним в заведение Ингрид. Будь он один, датчанин нашел бы способ залечь на дно, но исчезнуть из Стокгольма сейчас значило навлечь беду на Ингрид и детей.

Харальду оставалось лишь надеяться, что судьба будет к нему милосердна. Но покоя в душе не было. По ночам он просыпался в тревоге всякий раз, когда стучали терзаемые бурей ставни или особо громко завывал в каминной трубе зимний вихрь. Однако со временем эти страхи стали отступать, заслоненные тяготами повседневных трудов.

Стокгольмская стража лютовала без малого неделю, пытаясь отыскать убийц Бродериксена, но ее усилия были тщетны. Ни многоопытные королевские сыщики, ни платные осведомители из горожан не смогли выйти на след троицы, столь дерзко напавшей на кортеж министра.

В поисках злодеев стражники по-прежнему шерстили притоны и злачные заведения и однажды ворвались в таверну к Ингрид, угрожая хозяйке расправой, если она прячет убийц.

Слуги закона прошли с обнаженными мечами по всем комнатам и кладовым таверны, обшарили чуланы, ледник и винный погреб.

Не найдя там злодеев, они ушли восвояси. Старший стражник, видимо, желая подсластить горечь неудачи, прихватил с собой бочонок крепкого пива.

Ингрид не протестовала. Главное, что стражи не тронули никого из завсегдатаев таверны и не увели с собой Харальда как подозреваемого в убийстве.

Чтобы уберечь любимого от застенков, она готова была пожертвовать куда большим, чем пивной бочонок, и радовалась, что ей так легко удалось откупиться от стражей порядка.

Удивительно, но Харальд не попал в число горемык, коим пришлось под пытками давать показания в городской тюрьме. Никому из стражи не могло прийти на ум, что скромный рубщик мяса и демон в маске, учинивший расправу над министром, — одно и то же лицо.

Он был тих и немногословен, избегал драк и поножовщины, то и дело вспыхивавших в этом бедном квартале, и мало походил на безжалостного убийцу. Даже шрамы, украшавшие лицо датчанина, не придавали его облику мужественности.

Всем, кто заговаривал с ним о его прошлом, Магнуссен говорил, что пострадал от готландских пиратов, у которых больше года пробыл в рабстве. Глядя в его глаза, где гнездилась боль, многие ему верили.

Спустя неделю волна полицейского произвола пошла на убыль. Стражники все реже останавливали Харальда для обыска по дороге на работу или по пути домой. Как бы ни было ужасно убийство, всколыхнувшее шведскую столицу, долго жить в трауре она не могла.

Тело Никеля после пышной панихиды упокоилось в фамильном склепе, а на его месте воссел новый министр. Сыщики все еще рыскали по городу в поисках убийц, но большинству горожан уже было ясно: стража лишь изображает служебное рвение, чтобы избежать нареканий сверху.

К тому же, у стокгольмцев появилась новая забота. Приближалось Рождество, и людям хотелось жить предвкушением радостных событий, а не прошлыми скорбями и треволнениями.

Готовился к Рождеству и Харальд. В канун праздника довольный его трудами хозяин бойни расщедрился, сполна заплатив ему, посему датчанин мог встретить Рождество во всеоружии. В сочельник он бродил по городскому рынку, скупая подарки и сладости для Ингрид и детей.

К деньгам, полученным от мясника, Харальд прибавил несколько тайлеров, доставшихся ему от тевтонца: в светлый праздник Христового Рождения ему не хотелось быть скрягой.

Светло и радостно встретил он с семейством Рождество. Они с Ингрид катались на санках, пили глинтвейн и немецкое пиво, забыв о возрасте, словно дети, бросались снежками. Судьба, редко добрая к датчанину, смилостившись на сей раз, подарила ему глоток счастья.

Ни о чем плохом думать не хотелось. От фон Велля пока не было вестей, и Харальд не тужил по сему поводу. В глубине его души теплилась надежда, что дела куратора решатся как-то сами собой, и он больше не потребует от Магнуссена услуг убийцы.

В Рождество людям всегда верится, что худшее в жизни осталось позади, а лучшее еще только начинается. Не был исключением в этом смысле и Харальд…

Беда пришла, как всегда, неожиданно. В один из студеных январских дней Харальд, захватив с собой старшего сына, отправился на рынок. Этот год изобиловал сельдью и треской, коей было так много, что она была по карману даже бедняку.

В заведении Ингрид рыбные блюда пользовались большим спросом, и Харальду часто приходилось пополнять ее запасы дарами моря.

С утра ничто не предвещало беды. Весело напевая, Ингрид стряпала обед для всей семьи. Взвалив на плечи большие корзины, Харальд и Олаф неспешно двинулись на рынок, куда рыбацкие гильдии привозили свой улов.

Побродив по рыбным рядам в поисках достойного товара, они вскоре набрели на крупную сельдь в лавке огненно-рыжего норвежца. Торг длился недолго, и вскоре отец с сыном, уже тащили на себе добычу, сгибаясь под тяжестью доверху груженых корзин.

Глядя, как справляется со своей ношей юный Олаф, датчанин невольно улыбнулся. Десятилетний мальчишка нес груз, требовавший немалых сил даже от взрослого мужчины, и в душе Харальда шевельнулась отеческая гордость.

«Добрый моряк из него выйдет, — подумалось, бывшему пирату, — или же лесоруб, если только в солдаты не подастся…»

Его мысль оборвал гулкий удар колокола на городской ратуше. Сей колокол звонил лишь в годину бедствий, созывая на площадь стокгольмский люд. В последний раз Харальд слышал его в день смерти Бродериксена.

Но тогда колокольный звон не вызвал отклика в зачерствевшей душе воина и убийцы. Теперь же датчанин невольно вздрогнул, услышав тревожные переливы городского вестника бед.

Чувство близкого несчастья кольнуло его сердце, словно граненое жало стилета. Он еще не знал, что произошло, но чуял: случилось непоправимое. Над городом черным столбом вился дым, в воздухе пахло гарью.