Эдвард Бульвер-Литтон - Последний римский трибун

– Так что вы говорили, господин рыцарь? – спросил Вивальди.

– Дайте вспомнить. Да! Я говорил о необходимости поддерживать новое государство силой. Я говорил, что если бы я...

– Да, именно, – сказал Бруттини, ударив по столу.

– Если бы я был призван к вам на помощь – призван, заметьте, и прощен папским легатом за мои прежние грехи (они тяготят меня, господа), то я сам бы охранял ваш город от чужеземных врагов и от гражданских смут, моими храбрыми воинами. Ни один римский гражданин не был бы обязан давать ни одного динара на издержки.

– Viva Fra Moreale! – вскричал Бруттини, и этот крик был повторен всеми веселыми собеседниками.

– Для меня довольно, – продолжал Монреаль, – искупить мои проступки. Вы знаете, господа, мой орден посвящен Богу и церкви, я воин-монах! Довольно, говорю, для меня искупить мои проступки, защищая святой город. Но и я тоже имею свои особенные, темные цели, кто выше их? Я... колокол зазвонил иначе!

– Эта перемена предшествует казни. Несчастный разбойник сейчас умрет!

Монреаль перекрестился и заговорил опять:

– Я рыцарь и благородный, – сказал он с гордостью, – я избрал военное поприще; но не хочу скрывать этого – равные мне смотрели на меня как на человека, который запятнал свой герб слишком безрассудной погоней за славой и корыстью. Я хочу примириться со своим орденом», приобрести новое имя, оправдать себя перед великим магистром и первосвященником. Я получал намеки, господа, намеки, что я могу лучше всего подвинуть свое дело, восстановив порядок в папской столице. Легат Альборнос (вот его письмо) просит меня наблюдать за сенатором.

– Право, – прервал Пандульфо, – я слышу шаги внизу.

– Это чернь идет посмотреть на казнь разбойника, – сказал Бруттини, – продолжайте, господин кавалер.

– И, – сказал Монреаль, окинув прежде слушателей взглядом, – как вы думаете, не полезно ли было бы возвратить Колонну и смелых баронов Палестрины, в виде предосторожности против слишком произвольной власти сенатора?

– Выпьем это за их здоровье, – вскричал Вивальди, вставая.

Вся компания поднялась как бы по внезапному побуждению.

– За здоровье осаждаемых баронов! – громко закричала она.

– А потом, – продолжал Монреаль, – позвольте мне сделать скромное замечание: что, если бы вы дали сенатору товарища? В этом для него нет никакого оскорбления. Еще недавно один из Колоннов, бывший сенатором, имел товарища в лице Бертольдо Орсини.

– Благоразумнейшая предосторожность, – вскричал Вивальди. – И где можно сыскать товарища, подобного Пандульфо ди Гвидо?

– Viva Pandulfo di Gvido! – вскричали гости, и опять их кубки были осушены до дна.

– И если в этом я могу помочь вам, посредством откровенных объяснений с сенатором, то приказывайте Монреалю.

– Viva Fra Moreale! – вскричали Бруттини и Вивальди дуэтом.

– За здоровье всех, друзья мои, – продолжал Бруттини; – за здоровье баронов, старых друзей Рима; за здоровье Пандульфо ди Гвидо, нового товарища сенатора; и за Фра Мореале, нового подесты Рима.

– Колокол замолчал, – сказал Вивальди, ставя свой кубок на стол.

– Да помилует небо разбойника! – прибавил Бруттини.

Едва он сказал это, как послышались три удара в дверь; гости взглянули друг на друга в немом изумлении.

– Новые гости! – сказал Монреаль. – Я просил нескольких верных друзей прийти к нам в этот вечер. Я очень рад им! Войдите!

Дверь медленно отворилась и по трое в ряд в полном вооружении вошли телохранители сенатора. Они подвигались вперед решительно и безмолвно. Свечи отражались на их нагрудниках, как будто на стене из стали.

Ни одного слова не было произнесено пирующими, все они, казалось, окаменели. Телохранители расступились, и показался сам Риенцо. Он подошел к столу и, сложив руки, медленно переводил глаза с одного гостя на другого, наконец, остановил их на Монреале, который один из всех собеседников сумел оправиться от внезапного изумления.

И когда эти два человека, оба столь знаменитые, гордые, умные и честолюбивые, стояли друг против друга, то казалось, будто бы два соперничествующих духа – силы и ума, порядка и раздора, меча и секиры, два враждующих начала, из которых одно управляет государствами, а другое ниспровергает их, – встретились лицом к лицу, оба они были безмолвны, как бы очарованные взглядом друг друга, превосходя окружающих высотой роста и благородством вида.

Монреаль, с принужденной улыбкой, заговорил первым.

– Римский сенатор! Смею ли я думать, что мой скромный пир прельщает тебя и что эти вооруженные люди – любезный комплимент тому, для кого оружие было забавой.

Риенцо не отвечал, но дал знак своим телохранителям.

Монреаль был схвачен в одно мгновение. Риенцо опять посмотрел на гостей – и Пандульфо ди Гвидо, дрожащий, оцепенелый, в ужасе, не мог вынести сверкающего взгляда сенатора. Риенцо медленно указал рукой на несчастного гражданина, Пандульфо увидел это, понял свою участь, вскрикнул – и упал без чувств на руки солдат.

Другим быстрым взглядом сенатор окинул стол и пошел прочь с презрительной улыбкой, как будто ища другой не менее важной жертвы. До сих пор он не сказал ни одного слова, все было немым зрелищем, и его угрюмое молчание придало еще более леденящий ужас его внезапному появлению. Только дойдя до двери, он обернулся назад, посмотрел на смелое и бесстрашное лицо провансальца и сказал почти шепотом:

– Вальтер де Монреаль! Ты слышал колокол смерти!

Вождь Великой Компании был отведен в тюрьму Капитолия. Теперь в одном и том же здании помещались два соперника по управлению Римом; один занимал тюрьму, другой – палаты. Телохранители заковали Монреаля в цепи и при свете лампы, оставленной на столе, Монреаль увидел, что он не один: братья опередили его.

– Счастливая встреча, – сказал рыцарь св. Иоанна, – нам случалось проводить более приятные ночи, нежели какой обещает быть эта.

– И ты можешь шутить, Вальтер! – сказал Аримбальдо, чуть не плача. – Разве ты не знаешь, что наша участь решена? Смерть висит над нами.

– Смерть! – повторил Монреаль, и только теперь изменился в лице. Может быть, первый раз в жизни он почувствовал дрожь и мучение страха.

– Смерть! – повторил он. – Невозможно! Он не посмеет!! Солдаты-норманны – они взбунтуются, они вырвут нас из рук палача!

– Оставь эту пустую надежду, – сказал Бреттоне угрюмо, – солдаты стоят лагерем под Палестриной.

– Как? Олух, дурак! Так ты воротился в Рим без них! Неужели мы наедине с этим страшным человеком?

– Ты олух! Зачем ты приехал сюда? – отвечал брат.

– Зачем! Я знал, что ты начальник войска; и – впрочем ты прав, я был глуп, противопоставил хитрому трибуну такую голову, как твоя. Довольно! Упреки бесполезны. Когда вас арестовали?