Михаил Крупин - Чертольские ворота

Он сделал несколько шагов к Галактионову дому, где горел огонь в два боковых окна. Но чтобы живот не изошел из сердца, привалился к березе дыша...

Снова что-то изумилось в небе, и, заглядевшись от веселых корней вверх — почти в утреннее бессеребренное дерево, смолвил: милостивый!., и не понял, что сказал. Он, как завороженный собственным невежеством, видел в воздухе ствол, ветви и ветки — чистую родственную глубину, — что роднее матери, больше России...

Под рекой еще путались стрельцы, а Владимирский шел по деревне. Вон — через четыре, пять, шесть домов — Уваковы, Котовы, Апарины... — ждали его еще молодые мать, дед и бабка... На том конце, откуда он пришел, залились незнакомые, чьи-то новые, собаки, замаячил каретный фонарь: к деревне выбрались и стражники. Владимирский тогда вильнул к первому же палисаднику, пролез под ветками и тихо застучал в окно. Из мира темных горниц глянуло испуганное личико. «Это я, баба Сима, я...» Личико в платке пропало — кажется, не узнало его в темноте, но тут же хлопнула дверь в сени. Владимирский шагнул к крыльцу, уже с той стороны к двери спешили по старым доскам босые шаги, отлег засов, и баба Сима отворила дверь: она испугалась-то не за себя, а за того, кто на ночь глядя застучал...

Стражники искали его, последовательно от двора ко двору, сводя псов, кур и стариков с ума, по всем сушилам, огородам, чердакам и ригам, а Владимирский спал на одеяле в подпечье, а как выспался и вылез на волю, сказал:

— Веришь, баб Сим, за пятнадцать лет первый раз спокойно полежал.

Старушка Серафима усмехалась и печально и счастливо у шестка, потому что ясно вспомнила с прибегом этого мальчишки и все, что тому было назад, и зачем, и почему сама еще здесь живет, и что ее латаная-перелатаная, покачавшая, покачавшая да и обронившая своих детей холодная избенка — тот же все дом. Потчуя теперь огурчиками с саламатой Никиту, и лакомясь сама — им, Сима благословляла свое долгое, незнамо чем и сытное, и теплое житье. Будто в этом веселом и бледном, когда-то невпопад пропавшем (когда уж все у него перемерли) и явившемся вот, как заново, человеке прославлена была и ее здешняя судьба — безвылазная, странная...

Служивые, без лишней ревности еще походили-пошарили — вокруг и в стежок деревни — до полудня. Не знали они, что их висельник — местный, а то получше поискали бы. Значит, ушел в поле, только вздохнули они, выпивши зеленчаку у дьячка, — не за ним же! — людям Васьки-царя страшно рыскать малым числом в этих краях, да еще за бесом, который руками всплеснет — цепи свалятся. Значит, поехали дальше, укрепив собою стражу при останних. На месте наврем: мол, ведун бросился вплавь с нашей стрелою в спине, поелику и утоп...

Одна из обгорелых их стрел, действительно, нашла Владимирского. Симина соседка Грина, неся на плотик белье, отняла ее у детворы и подарила на память Никитке. Он по вечерам любил разглядывать ее — с насаженными, своим запахом сухо пылящими в нос подосиновиками и груздями.

Стрела, как человек, годилась для многих дел разом. Ею можно было нацарапать на столе или на сухой коже какое-нибудь слово. Мерить, вместо плотницкого аршина, доски или время — в землю ткнув: вот тебе и переносные тень-часы. Или заместо шила. А то — на растопку (туда, в печки стрелецкие, они все скоро и отправятся, потому что мушкеты все лучше)... Но при взоре на стрелу, где б ни прилажена была в хозяйстве, видеть будешь всегда лет ее — уж так сделана...

Пел, не прерываясь, чудом каким-то не теряя дыхания, сверчок. Будто вечно отваливающийся куда-то — на необъятном краешке начала мира. С ним соглашались березовые поленья в печи. Благоухание их и теплынной вьюги за окном — нездешней и домашней, как река, всем рассказывали все...

Бывший еретик и волхв Владимирский Никита довольно долго жил у бабы Симы в захребетниках. Он и на отчине пользовал хворых — недужащих как душою, так и телом. Но и тех и других лечил травками, а как пороки отворяются, чудесно позабыл. Впрочем, и травки его тем и другим помогали. Помалу он выучился и пахать, не тоня плуга, и молотить, не убивая людей, и даже ездил на барщину, зимой — рубить лес, летом — жать: здешний помещик, ровесник и школьный приятель Никиты, был рад неучтенным по верстке работным рукам. По старой памяти малопоместный дворянин звал книжного нежного Никитку на сыту и сбитень, и тот ходил, ведя с собою полдеревни иной раз. Оба они, и помещик, и пришлый бобыль, когда шляхетские и холопские нахальства зашли по русской земле слишком далеко, вступили в ополчение одного гуртовщика, шедшее из Нижнего на выручку Москве, отчего и пропали в железной дубраве истории для подслеповатых зениц летописца уже совершенно.

Но ветры цвели и горели — а слепцы-летописцы всегда ведали ветры: и — на осколке разбиенной взрывом башни — лик Девы Матери остался невредим, и скликали солнца птицы; плыл по затопленной Туле на гондоле, точно по Венеции, Болотников, и в родовом затоне молодящийся староста саноцкий Станислав Мнишек смертельно боялся жены... И многое, многое еще случилось с лицами воспоминаний наших. Но это — все та же история.

Драгоценный камень, черный гранит.

Охота.

Подожди (укр.).

Юбка.

Наказание за долги — битье батогами по ногам до тех пор, пока за должника кто-нибудь не заплатит.

Мастер по отделке крицы — вываренного из чугуна железа.

Водка, выгорающая при отжиге наполовину.

Трава, отросшая после скашивания.

Металлический азиатский кувшин.

Ювелирное изделие в виде узорчатой сетки из тонкой золотой или серебряной проволоки.

Щенок борзой собаки.

Гороскопы.

Конные добровольцы.

Почтовая станция, поселение Ямщиков.

Здесь: озеро, запруда.

Прибаутки, безделушки.

Все будет хорошо (тат.).

Внучек, не надо ехать в Москву (тат.).

Человек, давший обет повиновения религиозному наставнику.

Чингисхан (тюрк.).

«Пришел Создатель» (лат.).

Избирательный сейм.

Ма biche (фр.) — моя козочка.

Вид кареты.

Страна городов (в древней Европе так назвали Русь).

Народности, проживающие в Сибири.

Поводок для вождения охотничьей собаки.

Любовь небесная и любовь плотская.