Мика Валтари - Императорский всадник

Мой воспитатель родился, когда Август давно уже восстановил мир и порядок в империи и укрепил власть Рима; отец частенько рассказывал маленькому Барбу о мелочной скупости императора и о прославленном Антонии, который иногда забирался на ораторскую трибуну на Форуме настолько пьяным, что во время речи, возбужденный собственным красноречием, принимался блевать в ведро, которое всегда стояло рядом с ним. В те далекие дни правители еще выступали перед народом. Август, правивший, правду сказать, слишком уж долго, сумел завоевать уважение сената и народа, но жизнь в Риме была при нем, если верить отцу Барба, довольно-таки скучной. Мудрого и благоразумного Августа никто не любил, тогда как сорви-голову Антиния все обожали за его недостатки и чудовищное легкомыслие.

Откровенно говоря, истории Барба, которые наверняка показались бы моему отцу неподходящими для ушей подростка, уже слегка мне надоели.

Итак, мавзолей Августа потряс меня своей изумительной простотой, и мы едва ли не ежедневно возвращались к нему. Впрочем, было на Марсовом поле и еще кое-что весьма притягательное. Там располагался открытый манеж, где старательно тренировались к соревнованиям в честь городского юбилея дети сенаторов и всадников. С завистью наблюдал я, как они строились рядами, скакали навстречу друг другу и по сигналу горна замирали на месте. Я тоже умел делать все это и знал, что могу управляться с конем не хуже, если не лучше юных всадников.

Среди зрителей присутствовали озабоченные матроны, так как благородным наездникам было от семи до пятнадцати лет. Разумеется, они делали вид, будто не замечают своих матерей, и презрительно фыркали, когда кто-нибудь из малышей падал с лошади и его испуганная родительница в развевающемся пеплуме [12]устремлялась спасать свое чадо от конских копыт. Конечно, у малышей были самые объезженные и смирные лошади, и они тотчас останавливались, чтобы не затоптать выпавшего из седла всадника. Да уж, кони, на которых гарцевали эти патриции [13], никак не могли сравниться с теми дикими жеребцами, что, бывало, подчинялись моей руке в Антиохии.

Однажды неподалеку от манежа я увидел Валерию Мессалину с ее блестящей свитой и принялся жадно разглядывать молодую императрицу. Правда, мне не удалось приблизиться к ней, издалека же она вовсе не казалась такой обольстительно прекрасной, как мне описывали. Ее семилетний сын, названный Британником в память о победе императора Клавдия над бриттами, был щуплым, бледным мальчиком, который начинал дрожать от страха, едва лишь его лошадь трогалась с места. Происхождение обязывало его участвовать в состязаниях, но это казалось совершенно немыслимым, ибо в седле он держаться не умел, а глаза его были полны слез. После каждого упражнения лицо Британника покрывалось багрово-красными пятнами, а рот кривился от страха.

Под тем предлогом, что Британник еще слишком юн, Клавдий назначил предводителем отряда конников Луция Домиция, сына своей племянницы Домиции Агриппины. Луцию не исполнилось даже десяти лет, но он был полной противоположностью робкому Британнику: его отличали крепкое тело, сложение и бесстрашие. Часто после занятий он оставался один на манеже и демонстрировал рискованные вольты, стараясь сорвать аплодисменты зрителей. От Домициев он унаследовал огненно-рыжие волосы и во время вольтижировки любил сбрасывать шлем, чтобы показать присутствующим, что он принадлежит к древнему роду завоевателей. И люди восхищались им и славили его, однако не столько из-за уважения к Домициям, сколько потому, что он был сыном сестры императора Гая и в его жилах текла кровь как Юлии, дочери Юлия Цезаря, так и Марка Антония. Даже Барб воспламенялся, когда видел его, и принимался выкрикивать своим хриплым голосом дружески-скабрезные шутки, каждый раз вызывающие безудержный смех окружающих.

Говорили, будто его мать Агриппина не отваживалась, подобно другим матерям, наблюдать за конными упражнениями сына, потому что боялась болезненной ревности Валерии Мессалины, и, памятуя о судьбе своей сестры, старалась появляться в общественных местах как можно реже. Однако Луций Домиций вовсе не нуждался в опеке матери и легко завоевал восхищение публики своими по-юношески непосредственными манерами. Он отлично владел своим телом и двигался с изяществом, а взгляд его был прям и отважен, и старшие товарищи, похоже, совсем не завидовали ему и охотно подчинялись приказаниям этого мальчишки.

Изо дня в день я стоял, навалившись грудью на отполированное до блеска ограждение, и тоскливо наблюдал за скачками. К счастью, безделье мое вскоре закончилось. Отец нанял учителя красноречия — умного зануду, который язвительно исправлял каждое слово, произнесенное мною, и заставлял меня читать скучнейшие книги, наставлявшие в скромности, самообладании и других добродетелях. Мой отец явно обладал даром откапывать где-то учителей, способных свести с ума.

Пока дом ремонтировали, мы с Барбом жили в небольшой комнатке наверху, где пахло фимиамом, а на стенах виднелись некие магические знаки. Я перестал обращать на них внимание, когда понял, что они сохранились здесь со времен астронома Манилия. Однако они плохо действовали на меня, так что я стал спать все хуже и хуже: мне начали сниться страшные сны, и иногда я просыпался от собственного крика, а иногда меня будил Барб, ибо я, мучимый кошмарами, принимался громко стонать.

Вскоре моему ритору надоели постоянный шум и стук молотков, наполнявший дом, и он стал водить меня заниматься в термы.

Его тощие члены и отвислый желтоватый живот вызывали у меня отвращение: но еще большее омерзение чувствовал я, когда, внезапно оборвав свои язвительные речи, он вдруг начинал с нежностью гладить меня по руке и говорить, что я, должно быть, уже познал в Антиохии греческую любовь. Он захотел, чтобы я, пока у нас идут работы, поселился у него на Субуре в убогом доходном доме, где он снимал под самой крышей комнатку, до которой можно было добраться только по наружной лестнице. Там, считал ритор, он сможет без помех наставлять меня и обучать различным жизненным премудростям.

Барб сразу раскусил его намерения, но для начала ограничился серьезным предупреждением. Когда же это не помогло, ветеран задал учителю приличную трепку и нагнал на него такого страху, что тот больше не показывался нам на глаза и даже не решился прийти к отцу за жалованьем. Мы же со своей стороны не осмелились рассказать отцу об истинных причинах столь странного исчезновения моего наставника, поэтому он полагал, будто я своей строптивостью обидел замечательного учителя и довел его до того, что он бежал из нашего дома куда глаза глядят.

В результате мы с отцом немного повздорили, и я капризно воскликнул: