Мика Валтари - Императорский всадник

Я представил себе, что подумали бы армянские посланники, увидев матрону, восседающую на официальных переговорах рядом с императором, и нашел, что в данном случае Нерон проявил куда большее благоразумие, чем Агриппина, но говорить об этом вслух, разумеется, не стал. Мне казалось, что я вижу перед собой опасную раненую львицу, и я понимал, что приехал как раз вовремя, чтобы внести свою лепту в борьбу за то, кто будет господствовать в Риме: Агриппина или советчики Нерона, Но как же все изменилось, думал я, ведь прежде Нерон беспрекословно слушался матери.

Обескураженный, я попытался было перевести разговор на свои собственные приключения, однако Агриппина даже не стала меня слушать. Впрочем, когда я упомянул о смерти от разрыва сердца проконсула Силана, она насторожилась, кивнула и сказала:

— Лучше уж так, не то в один прекрасный день нам пришлось бы осудить его за измену. Все Силаны — злобные гадюки, источающие яд и ненависть.

В это мгновение в зал проскользнул слуга и объявил, что Нерон, как всегда с опозданием, проследовал к столу. Агриппина положила руку мне на плечо и предложила:

— Беги, дурачок! Беги, и не дай никому остановить себя!

Воля этой женщины была настолько сильной, что я и впрямь едва ли не бежал по дворцу, отвечая на ходу любопытным, что приглашен к трапезе императора.

Ужин был подан в маленькой столовой, которая вмещала каких-то жалких пятьдесят человек и была нынче так полна, что пиршественных лож не хватало и кое-где на них возлежало по трое. Множество пирующих принуждены были даже сидеть.

Небрежно одетый Нерон показался мне весьма возбужденным, но его привлекательное юношеское лицо светилось радостью. Сначала он непонимающе уставился на меня подслеповатыми глазами, но потом обнял и велел поставить рядом с его почетным ложем табурет для меня.

— Музы благосклонны ко мне! — воскликнул он, а затем нагнулся к моему уху и прошептал: — Ах, Минуций, Минуций, испытал ли ты, что такое любить всем сердцем? Любить и быть любимым — ничего прекраснее и представить невозможно!

Ел он быстро и жадно, одновременно отдавая распоряжения некоему Терпну. Гостям пришлось объяснить мне, что Терпн — знаменитейший музыкант; таким вот я оказался невеждой. Во время ужина он наигрывал на цитре, подбирая музыку к любимым стихам, сочиненным Нероном днем, и напевал их присутствующим, кои внимали пению, затаив дыхание.

Голос его был хорош и настолько силен, что будто пронизывал тебя насквозь. Когда певец умолк, все мы разразились бурными аплодисментами. Я не знаю, были ли стихи Нерона искусными и подражал ли он другим поэтам, однако в исполнении Терпна они произвели на всех замечательное впечатление. Нерон, прикидываясь смущенным, поблагодарил за овации, взял у Терпна цитру и томно коснулся ее струн; впрочем, петь он не стал, хотя многие и просили его об этом.

— Когда-нибудь я непременно спою, — скромно сказал он. — Но сначала Терпн должен позаниматься со мной. Я, конечно, и сам знаю, что голос у меня хорош, но когда я решусь петь, я непременно вступлю в состязание с самыми лучшими певцами. Это единственное из моих желаний, которое может показаться честолюбивым.

Уступая просьбам императора, Терпн все пел и пел, и аплодисментам не было конца. Тем же, кто, укрывшись за чашей вина, пытался вполголоса беседовать, Нерон посылал гневные взгляды. Признаюсь, мне стоило немалых усилий сдерживать зевоту. От скуки я принялся разглядывать гостей и вскоре пришел к выводу, что Нерон при выборе друзей руководствовался не столько их происхождением или должностью, сколько своим личным к ним расположением.

Самым знатным из присутствующих был Марк Ото [55], который, как и мой отец, происходил из рода этрусских царей и отца которого сенат удостоил статуи. Из-за мотовства и распутства о Марке Отоне шла дурная слава, а еще я вспомнил, что мне кто-то рассказывал, будто отец Марка нередко сек его, и даже тогда, когда он надел уже мужскую тогу. Присутствовал в зале и Клавдий Сенеций, родитель коего был всего лишь отпущенником императора Гая Юлия. Эти молодые статные люди прекрасно владели искусством нравиться тому, кто им нужен.

Один из гостей оказался богатым родственником Сенеки, Аннеем Серением, и Нерон часто перешептывался с ним, когда Терпн умолкал и пил сырые яйца для восстановления голоса.

Наконец император отослал большинство гостей и оставил в зале не более десяти человек. Я тоже был в их числе, потому что он не попросил меня выйти. По-юношески пылкой натуре Нерона не хватило привычной вечерней трапезы, и он предложил нам переодеться и тайно покинуть дворец, чтобы развлечься в городе.

Сам он облачился в хламиду раба и опустил ее капюшон на самые глаза. Все мы были так пьяны, что нашли это весьма забавным. Смеясь и горланя, побрели мы по кривым улочкам к Форуму и немного притихли только тогда, когда добрались до дома весталок. Отон, впрочем, отпустил несколько скабрезных замечаний, по которым можно было заключить, что он закоренелый безбожник.

На улице золотых дел мастеров мы натолкнулись на пьяного всадника, жаловавшегося, что он потерял свою компанию. Нерон затеял с ним ссору и даже сбил с ног, когда тот хотел пустить в ход кулаки. (Император был очень силен для своих восемнадцати лет.) Отон скинул плащ, и мы подбросили на нем всадника высоко в воздух. После этого Сенеций спихнул было его в канаву, но мы выудили несчастного оттуда, ибо вовсе не хотели, чтобы он захлебнулся в нечистотах. Затем мы пошли дальше, барабаня кулаками в двери запертых лавок и срывая с них вывески, объявленные нами тут же своими триумфальными знаками; наконец мы оказались в вонючих переулках Субуры.

Там мы вломились в какую-то маленькую харчевню, вышибли вон всех посетителей и потребовали у хозяина, чтобы он подал нам вина. Вино оказалось, как и следовало ожидать, дрянь дрянью, и в наказание за это мы перебили все кувшины, так что мерзкое кислое пойло потекло вниз по улице. Когда же хозяин заплакал от обиды и бессилия, Серений пообещал ему возместить все убытки. Нерон был горд своей рваной раной на щеке и строго запретил наказывать погонщика ослов, ударившего его, — ведь Нерон назвал этого неотесанного мужлана человеком чести!

Серений предлагал отыскать какой-нибудь дом терпимости, но Нерон со вздохом сказал, что из-за строгости своей матери он не может позволить себе соитие даже с самой искусной проституткой. Тогда Серений состроил полную таинственности физиономию, взял с нас торжественную клятву молчать и провел к прекрасному дому на склоне Палатинского холма. Он объяснил нам, что купил и обставил этот дом для прекраснейшей из женщин. Нерон сделался застенчивым и робким и все время спрашивал: