Борис Акунин - Ореховый Будда [litres]

Но смутных, сумасшедших этих речей Марта не понимала и не слышала. В ней что‑то происходило. Что‑то неостановимое и страшное, разом заслонившее весь остальной мир.

— Matje ! — провыла Марта, хоть своей матушки и не помнила. — Matjeeee !!!

— Э, баба, да из тебя уже полило, — сказал где‑то далекий голос. — Обопрись, обопрись! На крыльцо тебе не взойти. До конюшни хоть, на сено…

Сильная рука взяла под локоть, другая обхватила за бок, и повела куда‑то, потянула. Марта ничего не видела, не слышала, вся сосредоточенная на происходившем внутри нее.

И потом была будто не в себе. И когда орала, и когда задыхалась, и когда кусала кулак. Взгляд безмысленно шарил по дощатому темному потолку, по бревенчатым стенам, выхватывал не имеющие значения куски: сосредоточенное скуластое лицо; трепет пламени; лошадиную морду с влажными глазами; хомуты, упряжь.

Долго это длилось, нет ли, Марта не знала. Но вдруг стало легко, и отпустило грудь.

Удивленно мигая, Марта уставилась на маленькое, круглое, откуда‑то появившееся перед самым ее носом.

— Гляди — девка. И родинка на лбу. Ихняя порода, трехглазовская… На, на. Покорми… Да не так!

Сев, Марта приложила младенца к груди. Он сам знал, что ему надо. Легонько тянул, чмокал.

— А только не будет больше Трехглазовых, — вздохнула Агафья. — Кончились…

Она и потом всё что‑то говорила, но Марта поняла лишь обращенный к ней вопрос:

— Как дочку назовешь?

— Не снаю…

Марта растерялась. Она не сомневалась, что будет сын, похожий на Родье. А дочь — зачем дочь? Чтоб получилась, как мать? Нет, этого не надо.

— Вот дура! Мать твою как звать?

— Катарина.

— Что ж, Катерина — имя хорошее. Как дитя держишь, горе голландское? Чему у вас там девок учат?

Отняла ребенка, показала.

— Да, да. Понятно, сама.

Марте не терпелось забрать дочку обратно.

— Что же мне с тобою делать? Куда деваться? — Свекровь вроде как спрашивала, но никакого ответа не ждала, разговаривала сама с собою вслух. — Завтра со светом соседушки пожалуют, дом грабить. Раньше‑то боялись — вдруг царь Родю помилует. Ныне поймут: можно…

Дитя тихонечко сопело, никак не могло насытиться.

— Катерина, Москвы спасительница, — сказала крохотной девочке Агафья. — Не стану из‑за тебя город поджигать, хотя надо бы. Я как думала? — Это она обратилась уже к Марте. — Запалю пожар, полюбуюсь немножко и в лес уйду. Лесом можно хоть до Катая дойти. Лес и укроет, и накормит. Я к нему сызмальства привычная. Но с вами двумя в лесу не проживешь. Дорогой тоже не пойдешь, больно мы с тобой приметные — одна раскосая, другая вовсе нерусская, еще и с дитем.

Наверное, женщина давно ни с кем не разговаривала, а теперь все не может остановиться, подумала Марта и помотала головой: половины‑де не понимаю.

— Пойдем в дом, поспи немного на кровати. Умаялась ты, а и обмыть тебя надо.

Это Марта поняла и снова покачала головой, решительно.

— Не хочу дом. Лучше сдесь.

Объяснить почему не хочет, она затруднилась бы, но Агафья сделала это сама:

— Поди, воображала, как будете там с Родей жить? Я тож там боле не могу. Стены тишиной давят… Ладно, тут полежи. Поспи. А я пока подумаю.

Укрыла мать и младенца шерстяным платком, сняв его с плеч.

А в следующее — так показалось — мгновение уже снова теребила Мартино плечо.

— Эй, эй! Будет спать. Уходить надо.

Был, однако, уже рассвет. Марта огляделась.

Большая конюшня. Шесть хороших лошадей, нарядная коляска, красивые зимние сани. Но потом перевела взгляд на спящую дочку и ни на что другое уже не смотрела.

Девочка была не огненноволосая, как мать, а черненькая — в отца, это Марте очень понравилось. На лобике малюсенькое пятнышко, которое надо было поскорее поцеловать.

— После налюбуешься. Я уж и так дала тебе до самого света поспать, больше нельзя.

Свекровь стояла, одетая в длинную куртку дубленой овчины, обутая в сапоги, на голове войлочная шапка.

— Нарушила я царев указ. Аникея с Родей в саду закопала, сверху дерн положила, чтоб не нашли. А мы уходим. Пускай соседушки тащат что хотят. Эта жизнь кончилась.

— Кута уходим? Талеко? — спросила Марта садясь. Внизу живота было больно, особенно не расходишься.

— К старцу пойдем.

— К старик? Какой старик?

— Не старик, а старец. Про староверов слышала?

— Да. Отец Иоанн коворил. Вот так телают, неправильно. — Марта перекрестилась двумя пальцами. — А надо вот так, три палец. Сачем староверы?

— В Москву с севера приходят старцы, спасать людей, кто от старой веры не отошел. Зовутся такие старцы «кормщики», это кто корабль по морю ведет.

Схеепслоодс , догадалась Марта.

— Живут «кормщики» на Москве тайно, набирают свой «корабль», душ пятнадцать или двадцать. Когда наберут — уводят обратно, на север. Сейчас много стрелецких вдов, которые, как я, жить здесь больше не хотят, да и не на что. «Кораблей» много уплывает. Слыхала и я про одного старца, Авениром зовут. Прикинемся староверками, уйдем подальше, а там видно будет.

Посмотрела Агафья на старательно мигающую невестку, вздохнула: какая из нее, рыжей немкини, староверка?

— Ты вот что, баба, ты все время молчи. Будешь немая. Я сама со старцем говорить стану. Креститься двоеперстно умеешь, и ладно. А одежу я тебе собрала. Раздевайся. Заодно погляжу, каково ты нарожала…

Обмывая и потом укутывая рожалое место, Агафья что‑то недовольно бормотала и качала головой.

— Ох, неладно… Попадем в ихний схрон, отлежишься. «Корабль», Бог даст, не прямо нынче уйдет. Что это у тебя на шее? Крестик долой, потом добудем старый. И образок «Нечаянной Радости» не гож, он никонианского письма. А это что за кругляш?

— Amulet. Talisman. Для счастье и спасение.

— Оберег что ли? Не любят они этого, бесовским вредноверием называют.

— Не отдам! — Марта прикрыла орешек ладонью.

Так и осталась без креста и без радости, но с Буддой.

Одела ее свекровь в русское, теплое, черное. Рыжие волосы собрала, укутала черным же платком. Сказала: «Ты ныне вдова, твой цвет вдовий». Девочку завернула в мягкую овчину.

— С конями попрощаюсь, и пойдем.

Шли они небыстро, потому что Марта широко расставляла ноги и через каждые сто шагов просила немножко постоять, а если было на что — садилась.

Агафья рассказывала ей про покойного мужа, мало заботясь, понимает слушательница или нет. Для себя говорила, не для невестки.

— …Мой Аникей был твердый. Будто камень. Тверже я никого не встречала. И страха в нем совсем никакого не было. Не умел бояться. За то Петрушка, бес, его и не любил, хоть обязан Аникею своим царством. Петрушка сам вертлявый, он каменных не выносит, а бесстрашных страшится. Но я к Аникею не за его твердость приросла. Хочешь расскажу? А ты мне после расскажешь, как приросла к Роде.