Вячеслав Никонов - Ленин. Человек, который изменил всё [litres]

Вмешательство извне вызвало хорошо знакомый россиянам синдром: «Наших бьют!» Большевики стали восприниматься как национальная сила, особенно на фоне немедленного признания Западом закавказских республик и балтийских государств, польских захватов Украины, Белоруссии и Литвы.

«Тех чужеземных войск, какие вошли в Россию, было вполне достаточно, чтобы навлечь на союзников все те упреки, какие обычно предъявляют к интервенции, но недостаточно для того, чтобы сокрушить хрупкое здание советского режима» 1971, – писал Черчилль. Действовал и фактор разложения сил интервентов на российской земле. Как замечал Ленин, «путем агитации и пропаганды мы отняли у Антанты ее собственные войска. Мы победили империалистов не только при помощи наших солдат, но и опираясь на сочувствие к нам их собственных солдат» 1972.

Революция, гражданская война и интервенция имели очень серьезные долговременные последствия для страны, характера ее государственности и модуса отношений с остальным миром.

Война была главным занятием партии в первые годы существования Советской власти. Она привела к милитаризации большевизма как учения, партийных структур, правоохранительных органов, бюрократии и менталитета лидеров, начальный опыт государственного управления которых приучал мыслить категориями военных операций.

«Милитаризм породил свой неизбежный результат – суровый диктаторский дух: люди, стоящие у власти, делают свою повседневную работу с сознанием, что у них под командой трехмиллионная армия и что гражданская оппозиция их воле может быть легко сломлена, – делился впечатлениями от посещения России Бертран Рассел. – Из всего этого возникла система, неприятно напоминающая прежнее царское правительство, – система, являющаяся азиатской по своей централизованной бюрократии, секретной службе, атмосфере правительственного таинства и покорности террору» 1973.

У большевиков развился «синдром гражданской войны» – стремление любой ценой избежать повторения кошмара гражданской войны – сочетания внешней интервенции великих держав с мощной внутренней контрреволюцией. Производной от этого синдрома был другой синдром – «осажденной крепости» в море враждебных капиталистических сил.

Все это наложило неизгладимый отпечаток и на все здание Советской России, которое возводил Ленин.

И все: тот Советский Союз, который был формой существования России на протяжении большей части ХХ века; тот советский народ, который заявлял себя новой исторической общностью и надеждой всего прогрессивного человечества; та страна, где жили наши прадеды, деды, отцы, мы сами, – все это было, так или иначе, воплощением мыслей и действий Ленина.

Архитектурный замысел самого Ленина изначально не был стройным, а затем претерпевал конъюнктурные изменения. Появлялись пристройки, боковушки, надстройки. Конструкция не была, мягко говоря, совершенной. Но это был дом, который построил Ленин.

Несущей конструкцией ленинского государства выступала партия. Одна. «Диктатуру осуществляет организованный в Советы пролетариат, которым руководит коммунистической партией большевиков» 1974, – объяснял Ленин. Во главе с ним – вождем мирового пролетариата.

Значительный русский философ Борис Петрович Вышеславцев утверждал: «Свою структуру компартии Ленин сознательно основал на основе ведущего отбора, на законе революционного меньшинства, управляющего массами» 1975. Партия была под стать вождю. Их было немного. Но никто другой не располагал большей организованностью и готовностью к самопожертвованию. «Их нервы крепки, – писал в эмиграции «сменовеховец» Николай Устрялов. – Нет прекраснодушия; вместо него здоровая суровость примитива. Нет нашей старой расхлябанности; ее съела дисциплина, проникшая в плоть и кровь. Нет гамлетизма; есть вера в свой путь и упрямая решимость идти по нему» 1976. Бертран Рассел находил у большевистской верхушки черты сходства с воспитанниками британских привилегированных школ: «У тех и других налицо хорошие и плохие черты молодой и жизнеспособной аристократии. Они мужественны, энергичны, способны властвовать… склонны к диктаторству, и им недостает обычной снисходительности к плебсу» 1977.

Виктор Серж, много общавшийся с большевистской верхушкой, так объяснял «психоз абсолютной власти» большинства руководителей партии: «Он происходил из комплекса неполноценности еще недавно эксплуатируемых, порабощенных, униженных; из самодержавных традиций, невольно проявлявшихся на каждом шагу; из подсознательной озлобленности бывших каторжников и тех, кто избежал виселиц и тюрем империи; из атрофии нормальных человеческих чувств, вызванной мировой и гражданской войнами; из страха и решимости сражаться до конца. Эти настроения были усилены жестокостями белого террора» 1978.

Зиновьев называл Ленина «апостолом мирового коммунизма», «апостолом божьей милостью». В советских изданиях уже в 1918 году были публикации, намекавшие на Ленина как на нового Спасителя. Началось создание культа, который понадобился как для усиления легитимации режима, так и в силу специфики партии, которая все больше становилась похожей на квазирелигиозный орден. Как не вспомнить слова из «Коммунистического манифеста» о том, что «нет ничего легче, как придать христианскому аскетизму социалистический оттенок» 1979.

Такой характер партии имел несколько важных следствий. Во-первых, ленинизм у власти неизбежно должен был стать государственной религией (что было плохо, прежде всего, для Русской православной церкви). В официальную идеологию-религию превратился русифицированный марксизм, – со своими пророками, Спасителем, апостолами, мучениками, иерархией служителей культа, дьяволом (в лице классовых врагов и мирового капитализма), сакральными текстами и обрядами (съезды и партсобрания).

Во-вторых, религия не могла существовать без верховного божества или, на худой конец, без его наместника на земле. Персонализация политики требовала от вождя бессмертия, если не в буквальном, то, по крайней мере, в переносном смысле. Лозунг «Ленин – живее всех живых», который столько десятилетий вдохновлял на свершения советский народ, выражал самую суть правления.

В-третьих, шло постоянное закостенение учения, сужение рамок познания и вариантов действия. Подлинный коммунист, замечал Бертран Рассел, «это человек, который разделяет целую систему определенных догматических верований, вроде философского материализма, которые, может быть, и истинны, но не носят научного характера (нет таких способов, которые позволили бы установить их истинность с определенностью)» 1980. Подобный догматизм мировоззрения большевиков приводил к идеологической нетерпимости.