Джон Норвич - Краткая история Франции [litres]

После убийства Марата Комитет общей безопасности заработал с еще большим усердием. На гильотину отправился генерал Кюстин, вскоре за ним последовал герцог де Бирон; в Вандею выслали войска, чтобы прекратить там гражданскую войну ценой почти 25 000 жизней; и, наконец, было решено судить саму королеву. После казни короля королевскую семью перевезли в замок Консьержери на острове Сите. Значительную часть дворца Меровингов последние четыреста лет использовали в качестве тюрьмы; кишевший крысами и сильно вонявший мочой, он был намного страшнее Тампля. Королева вынужденно делила камеру с надзирательницей и двумя жандармами, которые, по словам графа Ферзена, «не отходили от нее, даже когда ей приходилось справлять нужду». Особенно тяжело она переживала тот факт, что ее разделили с сыном, которого, как она прекрасно осознавала, ей больше не доведется увидеть.

Суд над ней, как и над королем, был формальностью. Марию-Антуанетту признали виновной по разным обвинениям и приговорили к смертной казни. Согласно газете Moniteur Universel, «выслушав приговор, она вышла из зала суда, не сказав больше ни слова судьям и публике, на лице королевы не отразилось никаких чувств». Следующим утром, 16 октября, ее остригли. Без посторонней помощи она взобралась на позорный стул в повозке. Поднимаясь по ступенькам на эшафот, Мария-Антуанетта споткнулась и случайно наступила на ногу палачу. « Monsieur, je vous demande pardon, – сказала она, – je ne l’ai pas fait exprès» («Извините, месье, я не нарочно»). Это были последние слова королевы.

К этому времени революция начала пожирать собственных детей. Еще до конца октября лишился головы двадцать один человек из числа ведущих жирондистов; в ноябре за ними последовали бывший герцог Орлеанский Филипп Эгалите (который попросил только об отсрочке казни на двадцать четыре часа, чтобы в последний раз насладиться хорошей едой) и мадам Ролан. Даже несчастную, беспомощную мадам Дюбарри, в слезах молившую о пощаде, казнили 8 декабря. Всю осень и зиму продолжался террор. В Париже казнили 3000 человек, в провинциях – 14 000. Многие обвинения граничили с абсурдом. Например, в Общем списке осужденных читаем: «Генриетта Франсуаза де Марбёф… осуждена за надежды на приход австрийских и прусских войск», «Франсуа Бертран… осужден за поставку защитникам страны кислого вина, вредного для здоровья», «Мари Анжелика Плезан, швея из Дуэ, осуждена за крики, что она аристократка и “ее не волнует народ”». Все они были «приговорены к смертной казни в Париже, приговор приведен в исполнение в тот же день».

Уже ввели новый календарь, Первый год Республики начался в день упразднения монархии – 22 сентября 1792 г. Детали этого дела были отданы в руки несколько нелепого, неудавшегося актера Филиппа Фабра, предпочитавшего имя Фабр д’Эглантин и лорнет, страшно раздражавший Робеспьера. Именно Фабр выдвинул идею разделить год на двенадцать равных месяцев, а оставшиеся на конец года пять дней назвать sans-culottides (санкюлотидами) и сделать праздничными. Месяцы предлагалось делить на три декады и переименовать в соответствии с сезонами: вандемьер ( Vendémiaire ), брюмер ( Brumaire ) и фример ( Frimaire ) для осени; нивоз ( Nivôse ), плювиоз ( Pluviôse ) и вантоз ( Ventôse ) для зимы; жерминаль ( Germinal ), флореаль ( Floréal ) и прериаль ( Prairial ) для весны; мессидор ( Messidor ), термидор ( Thermidor ) и фрюктидор ( Fructidor ) для лета [134] Месяц сбора винограда, месяц туманов, месяц заморозков; месяц снега, месяц дождя, месяц ветра; месяц прорастания, месяц цветения, месяц лугов; месяц жатвы, месяц жары, месяц плодов. . Это предложение взбесило работающее население, которое теперь оказалось перед лицом десятидневной недели, и глубоко шокировало духовенство, многие священники отказались признавать новый священный день отдохновения.

Кроме того, у них было достаточно собственных проблем. Революционная кампания против христианства неуклонно набирала темп. Распятия, изваяния Девы Марии и святых разбивались на куски (а иной раз даже заменялись бюстами Марата), службы запрещались, по всей стране массово переименовывались города и деревни, улицы и площади, в столице в соборе Парижской Богоматери и Сен-Сюльписе провели Большие празднества Разума – потому что, как говорил Дантон, «люди будут праздновать там, где воскурят фимиам Верховному Существу, хозяину Природы; потому что мы никогда не намеревались разрушить религию, чтобы ее место занял атеизм».

Но дни Дантона были сочтены. Он болел и во время затянувшегося выздоровления пересмотрел свои взгляды относительно пути, на который теперь вставала Франция. «Возможно, – провозгласил он в Конвенте, – террор однажды послужил полезной цели, но он не должен затрагивать невинных людей. Никто не хочет, чтобы к человеку относились, как к преступнику, только потому, что он не испытывает достаточного революционного энтузиазма». Робеспьер сразу почувствовал приближение опасности. Он всегда мучительно завидовал Дантону, вполне обоснованно подозревая, что тот умнее его и гораздо лучше говорит. Кроме того (и это, наверное, другая форма зависти), Робеспьер никак не мог примириться с очевидной и зачастую непристойной мужской притягательностью Дантона, которая шокировала и возмущала его. Теперь этот человек солидаризовался с Indulgents , «снисходительными», а Робеспьер считал индульгентов агентами контрреволюции.

Вечером 30 марта 1794 г. на совместном заседании Комитетов общественного спасения и общей безопасности неулыбчивый помощник Робеспьера положил на стол ордер на арест Дантона, предложив присутствующим подписать документ. Отказались только двое. Через три дня начался суд. На скамье подсудимых рядом с Дантоном сидели Камиль Демулен, Фабр д’Эглантин и еще пятнадцать других индульгентов. Дантон, как всегда, доминировал в судебном заседании. Он не испытывал иллюзий по поводу исхода дела, но твердо настроился не сдаваться без боя. Его громкий голос эхом отдавался в зале суда, и председатель, затрудняясь поддерживать порядок, безуспешно тряс своим колокольчиком. «Ты не слышишь, что я звоню?» – возмутился он. «Звонишь? – проревел Дантон. – Человек, сражающийся за свою жизнь, не замечает звона». Но все было напрасно: 5 апреля восемнадцать подсудимых погрузили на три покрашенные в красный цвет позорные скамьи и доставили на гильотину.

Дантона казнили последним. Глядя вниз с эшафота, он заметил художника Жака Луи Давида, который, несмотря на их прежнюю дружбу, проголосовал за смертную казнь. Давид зарисовывал его из близлежащего кафе, и Дантон прокричал ему свое последнее ругательство. Затем его лицо помрачнело, и он прошептал: «О моя жена, моя дорогая жена, увижу ли я тебя еще раз?» Потом взял себя в руки: « Courage, Danton – pas de faiblesse!» («Смелей, Дантон, – никакой слабости!») Эти слова вошли в историю, как и его последующее обращение к палачу: «Главное, не забудь показать мою голову народу. Она стоит того, чтобы на нее посмотреть».