Юрий Сумный - Хазарский пленник

Ромейский кузнец поймал, но, сбившись с ритма, уронил меч, коим вертел на все стороны. Засмеялся, покачивая головой, и вытащил кольчугу, подзывая Куцая, вот мол, по размеру будет!

Щупали кольчужку, пробовали руками на разрыв, а князь, в задумчивости, поднёс руку к губам, слизнув кровь с царапины. Вот те раз, простофиля. Снова мелькнула мысль о беспощадном времени, кровь показалась горькой, как полынь, или от сажи на рукояти?

Вышли во двор, светла кольчуга, не успела потемнеть как всякая сталь, тем и нарядна. Спорить нечего, работа знатная, и Святослав решился, пообещал воеводе, пусть сам кузнецу растолкует:

— В цех примут! А только кто ж ему, безъязыкому, заказ оговорит, как с ним поладить? Пускай берёт ученика из наших, будет за толмача.

Ехали вдоль Днепра, поднимались по склону, и шум воды, лёгкий шёпот ветра отвлекали от горестных мыслей. Ветру всё едино, что молод ты, что в летах. С завидным постоянством он играет волосами, скользя по коже, сушит пот и холодит ложбину спины, принося облегчение от зноя. Лечь бы сейчас, как мальцы, утомлённо припасть к тёплому песку, греться на солнце, вслушиваясь в неустанный напев Днепра, стать самому частью природы, лишиться суеты и свойственной людям злой хитрости. Князю казалось, он завидует детям, столь просты их желания и мечты, столь бесхитростны надежды. Таков и Владимир. Прост и открыт. Рвётся к доблести.

— Князь. — Воевода, приметив перемену настроения Святослава, вновь попытался вернуться к разговору о вере. Старается. Может, сам горит душой, может, матушка подбила. — Не знаю, как просить тебя, но пора подумать о христианстве. Сколько нам быть тёмными, идолобесыми? Почему отвергаем руку спасения?

Лёгкость, минуту назад охватившая князя, исчезла. Спорить с воеводой не хотелось, но упрямство чем сдержишь? Правдой? А разве веруют в правду? Веруют-то в сказку, в немыслимое и красивое. Княгиня Ольга признавалась, что обряд и пение в храмах Византии очаровали её душу.

— А чем хуже верующий в Перуна? В Рода и Макошь? — стараясь говорить спокойно, ответил Святослав. — Или христиане крепче в бою? Или наши купцы не держат слово, оттого что веруют идолам? Нет. А вы твердите о превосходстве веры... ведь так, Претич? Вы лишь избранные, а мы — грязь под ногами! Мне то не по нраву! А тебе?

— Мы избранны, и вам того желаем, бог всех принимает, он всех возлюбил, и смерть принял за грехи наши, князь! Он наш владыка и спаситель! Он любит человеков! А мы несём правду о его деяниях и вас призываем стать братьями! Что в том худого? Пойми, Святослав, я убивал немало, но он и меня простил, потому что — милосерд! Он...

Воевода сбился с мысли. Говорить слова не его дело: уверовав сердцем, он не умел высказать чувства.

— Любит всех? — переспросил Святослав, улыбнувшись краем губ. — Но сперва иудеев, ибо они потомки Моисея! Сперва преклонивших колени, смиривших гордыню, верно? Да и ты уже не брат мне, как был ранее? Братом стану, когда принесу поклон вашему богу? Так, воевода? Вот она, любовь к человекам? Бог любит лишь тех, кто стал рабом... Нет воевода, разумею политику и сам стремлюсь к миру. Вон император Фока обещает руку невесты из Царьграда, отдам Ярополку али Олегу, скрепим содружество. А чужая вера — ни к чему!

Так, препираясь, избегая злословия, но не умея примириться, они вернулись ко двору. Телохранители молчали, косо поглядывая на сопящего Претича, не умевшего уступать, не нашедшего верных слов.

Что обедали поздно, князь не замечал, ему редко хотелось есть как в молодости, теперь трапеза привычка, а не голос крови. Да и суматошный день сказывался, перебранка с Претичем не в радость. Даже жареные блины с мёдом почему-то горчат, сухо дерут горло.

А во дворе шум, слышно, приехал кто-то, ведут коней, приветствуют дружинников. Князь подошёл к распахнутому оконцу — так и есть, Глеб явился. Снова будет жаловаться на непокорство северцев, просить совета, как поладить с людом. У брата всегда так, сперва пьёт и гуляет, а потом кается. Там, на севере, на Ладоге, мореходы-купцы много видали, много слыхали и терпеть самодурство чванливого посадника не желают. Глеб же слишком полагается на родовитость, не понимая, что только трудом да мудростью можно набрать вес.

Вышел навстречу, обнял брата, пожурил:

— Что же ты приезжаешь лишь при нужде? С радостью никогда. Дай угадаю, что на этот раз... — Святослав отступил, приглядываясь к хмурому лицу Глеба, но тот поспешил объяснить:

— Беды нет, не тревожься. Привёз письмо от Ярополка. Давно собирался, вот и подгадал. Сидит в Константинополе, не желает возвращаться. Шлёт письма, денег просит, а домой не спешит! Выходит, нам отдуваться, а ему гулять?

У конюшни водили лошадей, не давая им пить. Несколько дружинников брата уже отошли с Куцаем, тот решал, где разместить гостей. Собак пришлось убрать, слишком уж злобен сегодня старый Улюм, а когда он кидается на чужаков, не отстают и другие. И что это с кобелём?

Претич, понимая, что князю надобно побыть наедине с гостем, ушёл, предложив на прощанье разместить десяток ратников в своём дворе. Князь поблагодарил, отказавшись. Места хватит, да и не стоит делить дружинников на близких, дальних, к чему сеять обиды и зависть.

— Сыны... — Святослав с трудом преодолел ступени, удивляясь натужности, с которой кровь шумит в ушах от столь малого. Даже ступени ему преграда. Устал, слабость застит очи, пелена всё плотней, даже показалось — внезапно наступил вечер. Так ведь нет. Что за напасть?

— Сыны... все силятся поучить нас мужеству да прозорливости, верно? Вот и Володко живёт детским разуменьем. Отправил его... — Князь легонько махнул ладонью, не желая объяснять в подробностях. — На охоту... пусть посидит вдали от суеты, подумает.

— Вот-вот! — подхватил Глеб. — Им лишь бы город да суета, лишь бы гульбища да девицы! Лишь бог не гуляет, а добро перемеряет.

Он говорил, говорил, обсуждая неблаговидные поступки любимого племянника, подсчитывал убытки. Возмущался избалованностью соправителя, они ведь вдвоём наводят порядок в Изборске, но никак не мог признать очевидное: Ярополк перенял страсть дяди к мотовству. Приехав по просьбе Святослава в богатый город, некоторое время внимал советам отца, а там — явился дядька, помощник и наставник, коему самому нянька нужна, и всё пошло прахом. Ведь Глеб всегда подбивает ближних на пьянки, всегда рад чарке и веселью, у него нет другой цели в жизни. Вся жизнь — путь от праздника к празднику, то в честь урожая, то по поводу удачной охоты, то во спасение от засухи, то во имя победы в походе. Жаль, что Ярополк не сумел образумить дядьку, перенял легкомыслие, принялся транжирить деньги в столице Византии, благо соблазнов вволю.

Глеб сперва радовался власти, отправил Ярополка в Киев и спешил показать себя, а теперь просит вернуть молодого. Кто, кроме князя киевского, урезонит гуляку, кто подскажет, а то и пригрозит? Непокорство Ярополка сулит беду, что отлично понимает Глеб. Святослав способен изменить решение, оставить Киев Олегу, а гуляку наказать, лишив надела. И. просьба Глеба преследовала двоякую цель: подчеркнуть необходимость в Ярополке и заодно проверить, готов ли Святослав вернуть его в Изборск? Или всё ещё примеряет к Киеву?