Юрий Сумный - Хазарский пленник

Падал, да не дали, лицо приблизилось к снегу, мог различить даже тонкую корку льда, сияющую на солнце, о неё легко порезаться, когда лошадь несётся во весь опор, а руки, прихваченные верёвкой, болтаются беспомощно, сжимая стылый воздух.

Когда огляделся, стояли у ворот Полоцка.

Погоня отстала. Куда усталым лошадям до свежих отборных скакунов Рогволда? Теперь приедут к воротам, приспеют к ощетинившемуся городу. А возьмут кукиш! Чего уж махать руками? Пленник в городе. Два десятка и Рогволд похитили князя киевского на глазах рати, и не зря. Стены готовы встретить гостей стрелами и огнём. В тепле легко отсидеться, а каково осаждающим? В голом поле? На морозе?

Нет. Приступать к городу без переговоров не решились. Дело затянулось. А Глеб сидел и слушал упрёки Рогволда, не понимая, как попал в последнюю ловушку своей жизни...

Всё мостил дорогу сыну, готовился встретить Ярушку, а вышло — себе на погибель.

Накаркал. О своей кончине писал. Вот ведь дурак, накликал беду. Или это затея с Олегом икнулась, отозвалась эхом ненависти и подлости? Чего теперь гадать... поздно. Тесная горница и узкий пузырь на оконце — вот и всё, что ему доступно. Добро, хоть тянет дымком, топят, заботятся, чтоб не замёрз. Пока он нужен Рогволду живой. Да вот тебе и полюдье, вот и уважение князю великого града...

А он гадал, как поделит дань, как заткнёт глотки должникам, Калокиру и хазарам, ждал случая бросить им кусок со своего стола и поглядеть, не подавятся ли?

Он и сейчас по привычке думал, сколько кому отойдёт.

По его расчётам, выходило, хватит и долги погасить, и на прожитие выделить. Мамкам, бабкам сколько ни дай, всё мало, но уж теперь он им рот прикроет, всё взятое видел, и казалось — взято довольно. Правда, откроет роток на спелый кусок служка княгини Ольги, говорят, приезжал, требовал уважить старушку. Ну, ладно, как-нибудь не помрёт. Много ли ей надобно?

Свернулся калачом под стеной на узкой лавке и забылся в кошмарном сне, проклиная глупость свою и жадность. Радостно провалился в беспамятство, жалея, что скоро проснётся. Холод донимал даже во сне. Долго не пролежишь.

В Киеве, на своём дворе, князь ко всему присматривался новым взглядом, ибо есть с чем сравнить свои хоромы, есть о чём подумать. Скуп был брат Святослав, скуп. От правды не скроешься. Всем ведомо, что он не княжил, а воевал. Потому и двор ничем не лучше купеческого дома с пристройками для товаров. А порой и меньше. Чем гордиться? Вот у Бруса терем краше, да и первый рост камень кроет, а выше бревенчат. В Чернигове, помнится, видел дома славные. Не терема, но и не избушки со мхом по щелям.

— Ты что творишь, старик? — Сдвинув брови, Глеб поспешил к скотнику, по оплошности выпустившему свинью во двор. — Клеть почистить не можешь?! Свиней выгуливаешь? То двор княжеский, гости войдут, а здесь...

Старик, оставшийся ещё от Святослава, не отвечал и, не скинув шапки, переминался, поглядывая на свинью, неторопливо отбежавшую к воротам. Более всего Глеба задело, что работник не заломил шапки. Ишь, распустились, ворочают, как в голову взбредёт! Что им князь? Что им честь правителя, вот ведь бестолковщина!

— Август! — гневно потребовал князь, оборачиваясь в поисках телохранителя. — Всыпь безрукому с десяток плетей. Чтоб впредь следил за чистотой подворья! Понял?!

Старик не стал просить, не упал в ноги, что всегда спешили сделать пройдохи в Изборске, частенько выпрашивая снисхождения, а лишь махнул грязными ладонями — мол, пропади оно всё! Обтёр руки снегом да повернулся искать свинью, зная, что никто более тем заниматься не поспешит.

Да, нужен новый дом. Нужен. Пора подумать о палатах каменных, чтоб с резными столбами, с белым камнем, или князю не по силам? Смешно сказать, лоточники, торгаши, полжизни провели в грязи, своими руками рыбу разделывали, икру скоблили, а теперь ставят дома на загляденье. А печенеги, дикие племена, которым город не нужен, — все в золоте ходят, по пять наложниц имеют и князю великой державы угрожают войной да пожаром. А хазары...

При мысли о хазарах настроение омрачилось. Никак не удавалось сговориться с упрямыми торгашами. Вроде и мелки они, посланцы кагана, вроде и льстецы первейшие, а ведь стоят на своём, словно не он хозяин здесь, а они. То им дай, это позволь, туда допусти...

А то ещё додумались... жену обхаживать, чтоб ему указала, как править, с кем ладить! Он бы и не приметил, да Август глазаст, вперил очи в землю, словно о своей промашке толкует, и рассказал, что хазарин к жене забредал. К чьей? К твоей, великий князь, к твоей. Да не спеши гневаться, при людях встречались, во дворе лясы точили. Но по всему подарки приносил или пошлёт ещё. А уж для чего, не знаю. Одно видно, не зря. Хазары ничего зря не надумают.

Никогда не ждал от жены хитрости, не мог поверить. Но в тот же вечер она позвала Глеба в горницу и показала обновку, задвинув засов двери. Обновка с первого взгляда безобидна, лёгкое платье, шёлковая поддёвка, едва прикрывающая колени. То не носят при людях, а только в женской половине, когда муж зашёл. Признаться, устоять трудно. В розоватом шёлковом тумане тело жены казалось сочным и влекущим, даже избыток изнеженной плоти не колет глаз, груди вздёрнуты плотной подвязью, а тёмные волосы низа от прикосновений шёлка взъерошились, и невозможно удержаться, невозможно уследить за рукой, ищущей добычи.

Но после ложа, после торопливого обладания собственной женой, едва не уснув в тёплой перине, Глеб услышал голос, так и не научившийся хитрости:

— Улебчик, а, Леба... Правда, что наши купцы промышляют шкурки беспошлинно? Верно говорят иль нет?

Он спросонок ответил:

— Верно, верно.

Но дрёма миновала, и что-то шевельнулось в уголках памяти. Мелкое беспокойство, мелкое. Сразу и не угадать откуда.

— Выходит, чужеземцы платят, а наши вольно добывают? Разве не смешно? Или мы нищеты хотим? Отчего не дать права добычи лишь тем, кто платит подать? Себе в убыток...

Вот тогда Глеб и понял, откуда обновка из розового шёлка. Лёгкая летучая дымка, что меж пальцев скользит со скрипом, охватывая женское тело блестящей плёнкой.

— Хазар слушала? — спросил он, приподняв голову с высокой подушки. — Что просили?

Жена неумело отпиралась, говорила что-то о знакомой купчихе, но князь не верил. Купчих всегда хватало в доме, на то и бабы, чтоб своё обсуждать, но никогда супруга не вникала в дела, никогда не терзалась о пошлине.

Встал. Глотнул прохладного мёда, разведённого, слабого, как любилось жене, и впервые пригрозил ей, сорвался:

— Ты в чужую свару не лезь. Что надо, без тебя решат. А если узнаю, что хазарин заглядывает, косы повыдергаю! Смотри... Эвон возьму вторую жену, станешь ей прислугой!

Лежал в темноте и грезил прошлым. Там он ещё князь, там он хозяин и повелитель. Там, не здесь, в тёмном порубе, с оконцем, скрытым промерзшим пузырём. Снилось и вспоминалось разное, но хоть о собственной участи не думал — и то благо.