Юрий Сумный - Хазарский пленник

— Гнать хазар!

— Гони!

— Не хотим!

Гул возмущения рос, вдохновляя людей на решительные поступки. Снова дерзкие мастеровые и юноши швыряли снег, снова просвистели две, три стрелы, и кто-то застонал в плотном строю наёмников.

Воевода поневоле оказался на грани двух стихий, войны и мира, единения и раздора. Стоило ему возглавить войско, решительно поддержать горожан, и наёмники уйдут! Они уже в растерянности. Битва на истребление, на измор, война против всех чужакам ни к чему! Его голос мог уладить противоборство в краткое время! Хазары уйдут, поджав хвост! Примут кой-какие подачки, возьмут продовольствия, сена да тех же медяков! И выкатятся!

— Стоять! — снова вскинул руки воевода. — Я сам улажу!

Он приблизился к хазарам, намереваясь пройти к Улгару, Кандаку, но посадник Чернигова выбился следом, увязался за ним, причём рядом с самозваным гостем держались двое воинов. Они чувствовали свою силу! Брали нахрапом.

— Не хотим хазарской удавки! — провозгласил Брус и, гордо вскинув руку в латной рукавице, проскакал два десятка саженей. Догнал Претича и, спокойно выдержав его недовольный взгляд, заявил: — Стой за меня, воевода! Иначе сковырнём!

— Горяч не по годам? — вскинулся воевода, но понял, разбираться не время. Нужно держаться кучно. А там видно будет, кто на что горазд.

Но переговоры с наёмниками не увенчались успехом. Едва старшие вошли во двор князя, едва спешились, как послышались крики с улицы. Толпа негодовала и бесновалась. Ропот и визгливый, неестественный смех долетал даже сюда, провожая новых участников сумятицы задорными репликами.

Во двор въехали трое воинов и Владимир с друзьями. Воины вскинули щиты, прикрывая голову старшины. Здесь, в глубине двора, поспокойней. Нет ни грязи, ни стрел, ни глумливых окриков толпы.

— Владимир! — обрадовался Улгар. — У меня восемь раненых! Кто за кровь ответит?

— Восемь? — усмехнулся, пренебрежительно оглянувшись на телохранителей, Брус. — Радуйся, что живым уйдёшь! Верно, воевода?!

— Кто таков?! — спрыгнув с коня, спросил Владимир, нетвёрдым шагом приблизившись к пешим ратникам. Со стороны глянуть, вот-вот упадёт юный князь в распущенной сорочке, совсем выбился из сил. Те собирались идти в дом, да задержались, так и стояли, не отпустив удила своих коней.

— Я из Чернигова! Брус! Сын воевода Блуда! Слыхал такого? А тебе, малец, время бежать с Киева, коли жизнь дорога! Не люб ты нам! Не люб!

— Всё сказал?! — Владимир отпустил коня и положил руку на рукоять укороченного меча.

— Сказал! — ответил Брус. И спокойно взялся за меч.

Он не успел договорить, как сталь князя взметнулась без замаха и, потеряв на полдороге ножны, порхнувшие следом, скользнула на горку. Удар, пройдя над предплечьем, над руками, припавшими к ножнам, угодил в незащищённую шею. Край меча мастерски изогнут на восточный манер, и этот коготь, изгиб с отточенной кромкой, прошёл смертельный путь в мгновение ока. Звякнул меч Бруса, всколыхнулась кольчужная накидка на затылке, задетая стремительным ударом, и тело, уже не человек — тело с обнажённым мечом в руке, упало на мокрый двор, под ноги отступившего телохранителя, рвущего свой клинок. Ножны перекосились, и сталь никак не выскальзывала, так он и стоял в течение краткого времени, расширившимися зрачками принимая картину смерти, дёргая меч, пока не ощутил под своим горлом холод. Клинок Владимира прижат к шее.

— На колени! — зло повторил Владимир, и по краешку меча скатилась капля свежей крови. Ещё нажим, легчайшее движение, и умрёт молодой парень, умрёт глупо, бездарно, ни за что! Второго телохранителя обступили Макар и Крутко, вспорхнувшие сабли ясно показали воину, что его жизнь не много стоит. Совсем ничего. Потому он первым бросил оружье и опустился на колени.

— Где дружина? Сколько? — не убирая меча, спросил князь, наклоняясь к пленнику. Он словно не понимал, что вся улица, весь город противится его вступлению на престол. Что он чужак здесь, а не повелитель.

— Тысяча, подходит к городу! — ответил телохранитель, глядя в небо. Мимо глаз разъярённого Владимира. Он отвечал негромко, принимая свершившееся как-то тупо, не прося жалости, не стараясь выгадать жизнь.

— Ясно, — вздохнул Владимир. Он устал, измотан, грязен. Рубаха в снегу и пятнах, но князь не замечает мелочей, его мысли быстры, и даже друзья не успевают угадывать их.

— Претич, выходим вместе! Крикнешь, чтоб расходились! Выводи дружину на рынок! Слышал?! Кто повинуется, приму клятву верности! Ты понял?! Не бывать Киеву без власти! Сам видишь, что творят.

Он обернулся к хазарам. Говорил без улыбки, стараясь сдерживать злость, но окружающие понимали его. Все понимали, другого выхода нет.

— Этих, — он кивнул на тело Бруса, — разогнать! Если не сложат оружия, сечь! Бери пять сотен! Клянусь, кто не сложит оружия, ответит головой. Хватит смуты! Крутко, поднимай свою тысячу и смотри! Мы с воеводой выходим, готовь стрелы, кто кинется, не жалей! Гнать их по улицам, вниз, пока ноги не обломают!

И — вышли.

Вышли, прижимая щиты, держа в руках мечи, выкрикивая команды и призывая к себе дружинников, исполнительных соратников.

Двигались упрямо и бодро, даже Владимир казался возбуждённым, зычно распоряжаясь, склоняя киевлян к благоразумию.

Кричали, стараясь превзойти соседа, обращаясь к толпе, умоляли и угрожали, но время решительных слов упущено. Склонить к повиновению воинов, уже поверивших в цель, обретших свою правду, перековать их в краткое время невозможно. Черниговцы почуяли недоброе. Скрывать смерть Бруса нет смысла.

— Нет больше Бруса! — крикнул Владимир. — Ибо он затеял смуту! Вам надобно того же?! Крови ждёте?! Крови?! Здесь не вече! Разойдитесь!

Претич уже не раз повторил воинам команду, гневно ругался, понукая отступить.

Но время упущено. Хмель забродил, пена шла через края и стекала, пятная снежный наст кровью...

Претич не смог увести всю дружину. Не осилил.

Его опрокинули ретивые поборники справедливости, двинув редкой цепью в сторону оставшихся хазар. Владимир крутился на коне, окружённый озлобленными киевлянами, Макар отбивался, прикрывая ему спину, и бунтовщики спешили к выкатившимся вперёд, беззащитным, как казалось на первый взгляд, чужакам. Набегая, они сломали строй, копья — не грозная стена, а расползающаяся мокрая овчина. Шли не все. Решительность молодого князя впечатляла. Владимир не отступил, не прятался, именно ему повиновались хазары. Пришлый, злобный, а всё же был князем. Властью. Скверной, чужеродной, но властью. Потому строй раскололся.

Наконец сдвинулись застоявшиеся сотни наёмников.

Стрелы — не пару десятков, как было ранее, со стороны киевлян, а сотни, тучи — брызнули из-за спин всадников, легко находя себе жертвы в рядах бунтовщиков, потому что нападения на старшин, на Владимира и воеводу ждали. Потому что слишком близки смутьяны. Они как на ладони, перед наёмниками. Хватило сотни, чтоб отрубить тёмные щупальца, что раскорякой тянулись к Владимиру.