Михаил Крупин - Великий самозванец

Корела узнал об отъезде своих и застал их в подворьях столицы случайно. Он выезжал в Переяславль верстать посошные войска, но под тугие выдохи подьячих мгновенно поверстал всех, чем мог, невзирая на худое снаряжение тамошних служильцев, веря всем отговоркам. (Только троих помещиков, у которых увидал на копьях ржавь, хоть и справно пригнавших причитавшихся с них битюгов и холопов, выбил из благородного сословия совсем, а сёла их передал новикам). Так что быстро Корела управился и возвращался в Москву, готовый вновь к уйме державственных дел, много раньше, чем ожидал его Дмитрий.

На обратном пути пришлось, правда, ещё заворотить к Троице — передать архимандриту просьбу Дмитрия: в долг переслать царству денег на всякие великие дела. Корела после своего пожертвования священству прославился на все причты как небываемый скитоугодник и был в любом монастыре желанным гостем — понеже из его уст просьба царская скорее встретит понимание. Корела, впрочем, в лавру ехал с небольшой охотой — по нему, так дело было нестоящим. Он чувствовал себя обманщиком — чуть что-то подарил и уж едет куда больше отбирать. Поэтому, когда архимандрит начал отнекиваться, жалуясь на оскудение, расписывая язвы и потравы, «недоплатеж с острижки рясофорства» и «падеж всея меньшея братии скота» древле-плакучими, ничуть не ведомыми Дону падежами, атаман не настаивал, сел в свою таратайку и покатил домой.

— Стрельцам нету службы, — хмурился, кривился, объясняясь, царь (рассчитывавший спровадить донцов до приезда Корелы). — Все уже проверены Басмановым. Целые слободы проверены, крамолы нет. У каждого же на Москве двор, семья едоков да захребетников. Стрельцы — это оседлые вооружённые жители, ну и нельзя у них прибыток царской службы отнимать. Неправедные кары мятежи взъяряют... А цедить и им, и ляхам, понимаешь ли, и казакам казна не в состоянии. Пусть уж пока по старине, кто как привык... А тебя не отпускаю, Андрей, — вопросом-указом вдруг перегородил пояснения. — Гулянья-то твоим и без тебя нигде не хватит... А у тебя вон сколь задела тут несделанного...

И смотрел — голосом вроде легко, аж шутейно, приказывал, а глаза ждали, не от раба, но от умного друга, последнего сказа для себя.

— Да! Казаки твоей станицы не рассчитаны. Оставляю тебе на подхват...

Карела только чуть кивнул — чуть видно, но понятно. Оказалось, что он это заодно и поклонился: пятерню пустил в сияющую мглисто шайку, выпершую из спокойной головы, — и ушёл невесть куда из комнаты.

«Аз ещё когда бил я челом Твоему величию, чтобы Ве­личие твоё их не выпущало и не высвобождало! Вонми же, вникни и познай само — от них же к нам приторгнется смуть, ужасть и страсть!» — писал, узнав о возвращении Шуйских, дьяк Ян Бучинский царю, горячо обозначая одну суть тем множеством словес, которое одна речь московитян позво­ляла.

Столь полноглагольно изъясняясь на родном языке свое­го государя, польский друг убеждал его исподволь в доброт­ной истине любых положений своего письма. Его посылает тот, кто сроднился уже с вязкой молвью Царства, сросся — до ведовства каждого закругления травинки, знания малейшего тенёчка последнейшего слова, а, стало бысть, знает доподлин­но и всю ту, изросшуюся на авось, глаголы очертя, русскую государственную жизнь, которая такие слова говорит.

Письмо положил царю на престол молодой расходчик Якоб Слонский, двоюродный брат Яна Бунинского, прибывший недавно из Литвы и сразу пущенный между царём и Бунин­ским в побегушки.

Сам Ян теперь летал перекладными вкруг столицы — по ближайшим ярмаркам, делая необходимые закупки для Крем­ля и всей страны, глядя на промыслы и нравы, в пути при­ватно приторговывая и с быстротою ветра умножая собствен­ное состояние.

С ярмарок, из Руси, Ян вёл оживлённую переписку с го­сударем, заблудившимся в своей Москве.

Однако же, случай с Шуйскими был не из разряда пустя­ков, и Бучинский наскоро, себя оставив почти без лихвы, а царя — в накладе, слукавил последнюю купчую и помчался в златоглавую следом за своим письмом.

Задавив собаку на Никольской и осыпав стрельцов и каких-то купчиков, препирающихся при вратах башни, жёсткой грязью, Бучинский в карете с конным эскортом ворвался в Кремль и закружил в нём в поисках царя.

Верно, уже били полдень: в палатах не было державной жизни. Но не угадывалось ничего и в теремах. Нахмурясь, Ян глянул в сторону садов Мосальского. Уже не торопясь пересел верхом и, бросив свиту, потрусил туда...

Минуя уже в третьем направлении присоборье, Ян вдруг остановился. Что-то было здесь не так... или чего-то не было? Из прежнего. Как бы не хватало... Ветерок над влажными двумя колеями наклонил травку, монах, перешедший из тени в свет солнца, адски чихнул, и Бунинский вмах сообразил: нет Царь-пушки на площади! Ян ударил себя по лбу кулаком — как сам упустил, в ней же ведь одних цветных металлов пудов с тысячу, а отделка, а неповторимое литьё по восковой модели? Увели-успели, обошли! Просто кто-то носмекалистей, порасторопней тебя, дурь-секретарь... Впрочем, след-то свеж, так мы поймаем ещё, всё переиграем по свежим следам! Эй, караульный, кто там, эй?! Что, давно сволокли это?! Куда?!.

Услыхав лишь — до обедни, сегодня, — Ян бросился по ярой колее. На выезде из Китая тоже помнили ещё страшную пушку — торцы воротные осями шкрябала, насилу прошла! За скорняжью лавку уцепилась — смяла. Богатыри, подправляя колёса, елозили сзади, битюги бились впереди. А что ж прикажешь? — кричал там, понукал сам царь. Ян зазвякал ресницами и взял коня в клещи-шенкеля, а сам натянул повод.

Что-то детски-дикое на миг проклюнулось в его очах, Ян начал запрокидываться: куда-то со всем вокруг проваливаться без конца — с коньком, самодержавием, рядами прилавков...

— Неужели, Димитр? Как это?.. Димитр, неужели? — ещё миг летел, возвращаясь в седло, Ян и, возвратившись, весь страх забыл уже, сразу поняв, что надо другое придумать — что можно без страха понять.

А на самом деле дело было просто, дело было так.

Немец Вандтман подтвердил панам (кажется, Котковичу и Взварскому): пушка — только украшение, в жизни не стрельнула, да и не может, дебелая дура такая, стрелять.

Явились возразившие: на что ж было дуру-то лить? Подошли ещё гвардейцы, стрельцы, какой-то одинокий чашник, атаман-донец и царь. Жак Маржарет, испещривший своей шпагой всю Европу, детально знающий вооружение французского и императорского римского, трансильванского и польского домов, сказал, что пушек этого размера нет там. Следовательно, нет и здесь, потому что это же не пушка — так, страх дуракам.

Прочли на барельефе имя мастера, послали на арматный: пусть предстанет, ежели жив.