Михаил Крупин - Великий самозванец

— Да, — Стась, задохнувшись и съехав с ларца, не сумел шире ответить и почему-то очарованно взглянул на разложенное бальное сестрино платье, что напяливали на него «ещё в детстве», в самом начале всей этой русской истории.

— Или нет?.. — пристрастно пытала Мстиславская (Стась быстро снова глянул на неё), — как на польском красота?.. (Она торопилась — как бы через лёгкую смешинку, понарошку — увлекаясь и волнуясь).

— Урода.

Мстиславская, нагнув голову и закрывая рукой лицо, вся сотряслась в беззвучном смехе. Стась тоже засмеялся, глядя на неё, и вдруг легко представил её шляхтянкой и в этом самом платье — с жеманно приоткрытой грудью, острыми изящными руками. Вот она танцует — восхитительной, беспечной, суховато-невесомой бабочкой всегда чуть ускользая — вьётся; вот иронично, чисто сотворила реверанс... А то что вот она? — в этом разливающемся конусе — сизой ферязи, тяжкой — почти как шуба. Стась сам — так и чувствует как ферязь эта тяготит, гнетёт эти смеющиеся, самые лучшие и слабые во всём мироздании плечи. Возжаждал Стась сейчас же скинуть эту повисающую на её плечах — дуровую материю, освободить невидимые, только как-то знаемые, плечи. Рядом же — для них парижская муслиновая прелесть...

— Тебе так лучше всего, — сказал он, вдруг не захотев их облегчать.

Одним движением собрав в ком буфы и китовые усы, метнула Мстиславская царевнино платье в монастырев, только взбрыкнувший крышкой, непонятный ларец и, смиренно — руки вдоль излучья ферязи, головку набок, улыбнулась Стасю всем смеющимся внятно и несказанно лицом.

Давно и царевна, и боярыни по зову матушки-игуменьи откочевали из гостевой в трапезную, а Мстиславская и Мнишек все счастливо сидели в широкой обезлюдевшей палате с пристроенными кое-где по лавкам пышными тряпицами, под зарешеченным окном на сундуке.

— Он заставляет жить по домострою, — повествовала Мстиславская. — Домострой это правило русских, книга такая, понимаешь?.. Разбудит ни свет, ни заря — раннюю обедню стоять, а сам — хлоп дрыхнуть снова, не добудишься... Это он, только чтобы люди видели, какая у него достойная, благопримерная жена! Представляешь?..

Стась радостно без труда представлял всё — как получалось.

Протянув руку, на прощанье он чуть осязал, как запоминая, открытое её лицо, то ли тщась его лепку постичь, то ли сам его честно вылепливая. Она же, примолкнув, чуть прикрыв глаза, тихо — в неостановимом упоении поводила сама замирающим лицом под его прохладными ладонями, чуть направляя их, сквозь муку уступая благу, узнавая какое-то старое, навек забытое, и всё-таки необходимое как мир, добро. Она стояла в лёгком благоденствии, а Стась, всё ищучи что-то, чутко вылепливал — может, завязь живого устроения Мстиславской с чьим-то тончайшим животом. В ответ, он чувствовал, — прямо в его груди и за её головой распускается по странному небесному цветку.

Только после расставания Мнишек вспомнил про неудавшийся обрядный поцелуй и снова, только ещё больше, озадачился. Теперь, когда он делал всё это с Мстиславской, почему было не притянуть и не поцеловать страстно её? К этому будто и шло всё... и не шло. Всем мгновением их встречи это и разумелось, и не предполагалось. Стась потряс неясной головой и, рассмеявшись, тут же решил отыскать ещё раз молодую княгиню и понять всё до конца, на пробу объяв всю губами.

Но, выйдя из Воздвиженской обители, он не посерьёзнел. Оказывалось, после этого внезапного свидания — нельзя уже щуриться на свет по-прежнему, не узнавались даже главные, уже пробитые памятью его ног кремлёвские дорожки. Маленький Кремль под солнцем развернулся стрельчатыми крыльями, видящими лужами с куполиной зыбью — вдаль и вширь — и на многие стороны, и не поймёшь куда — дальше и шире, распутаннее... И Мнишек блаженно и обескураженно остановился под многими мягкими солнцами поперёк земной широкой, и — как его земляк Коперник доказал — круглой дороги.

Через день, загромождённый глухим прежним Кремлем, Стась уже не находил себе в его тесно спевшихся канавках, гребеньках и кряжах места. Он не понимал, как он, всё же повращавшийся в варшавских залах, возмужалый пан, не установил для дамы следующего свидания? Не спросил — где вероятнее быть ей вне мужьего дома — в кабинетах Марианны? в костёле? В каком костёле и когда?!..

Рано вечером в пятницу он, совсем не вникая уже, что творит, непрошенным отправился к князю Мстиславскому в гости.

— Наш ишшо на Думе, — отворил ворота, в обожжённой распоясанной рубахе, удивлённый, даже напуганный, слуга. — Он так рано не быват.

— Я подожду, он сейчас едет за мной, — сказал Стась и, отвалив дальше дверь со слугой, прошёл во двор.

«Или здесь так не принято?» — поздно засомневался он, прислушиваясь к странной тишине окрест, и раскрыв снова, как было, окно в горнице — какой-то теперь неприбранной, пыльной, выдвинул себе из-под стола скамью.

Молчаливая ярая синь прилегла к небольшому окну. Одиноко, неучтиво, заигралось на непокрытых боярских тесинах уличное золото, но Стась, озираясь в горнице, уже вспомнив ту — первую — встречу, ещё раз, кажется, встретился... Взглянув на пыль и крошки, припомнил «домострой» и в нежной, бесстрашной тоске улыбнулся. Он уже встал уходить, когда в уморительно ненатуральной, под ясным солнцем выделанной, тишине вдруг откуда-то сверху, наверное, по лесенке на мост, путано, но с совершенной естественностью просыпались шаги — Стась ещё не совсем узнавал их, просто отчего-то знал точно: бредёт Мстиславская.

Она вошла с чистой мутовкой и каким-то шитьём в одной руке; сначала удивилась на открытое окно, и Стась в этот момент даже не знал — та ли? красива ли? Он, затаившись, наблюдал, но... Все бы таились так, посередине комнаты! Шитьё стекло в пыль, мутовка, как игрушечная булава, вспрянув, прижалась к груди... Стась, с мучительной любовью и жалью, чувствовал как — мгновенно стремясь что-то настичь, не успевая, — видел, слышал — гулко, жёстко её сердце! Ну вот — успело...

Но почувствовалось — даже прежде друг друга: сама комната, весь воздух вокруг, будто с блеснувшим лазоревым дребезгом, разбились, и Фёдор Иванович Мстиславский, сегодня воротясь домой, неминуемо упрётся в дымку лучей искренних осколков. Да будь он теперь хоть слепым — запнётся за непоправимые развалины...

Рефей на голове княгини был спереди нечаянно привздёрнут — как кивер. Дойдя до него, и обняв Мстиславскую, Мнишек начал руками водить по её тихим рукам. Она не возражала — вся ждала. Стась ненасытимо смотрел её тело. Опускаясь, следил и до конца ног... — иная. Под рубахой и панёвой — новая, хоть и чем-то похожая на ту, которую почти узнал.

Мстиславская устала ждать, и уже в безмятежной задумчивости расстегнула сама Стасю шифрованный ворот камзола... И странно переменилась вся; бледнея, улыбнулась: