Михаил Крупин - Великий самозванец

Бег самозванца по тёмным переходам, прыжок и подбег караульных стрельцов заняли от силы пару немецких минут, но в оконце высокой купальни уже показалась обогнутая по-боярски, соболем поверх шелома голова (кажется, салтыковская), закричавшая:

— А ну вы стоять, сукины сыны! Сейчас ложите вора!

Стрельцы невольно приостановились, вскинув головы, некоторые — привычно съёжась. Но один, саженный, худой — хоть плечистый, развернувшись, только с твёрдой улыбкой переспросил:

— Это ты мне что ль, мурло?!

При том стрелец на удивление неспешно сделал несколько шагов обратно к теремам — точно сию минуту мог, протянув суховатую руку, черпнуть из окошка нахала.

Боярская голова в окне сразу пропала, и отряд стрельцов, перехватив государя, продолжал свой путь.

К истоптанному и опустевшему двору Головина и прочь от него сновали верховые вестовые: там, в ближайшем к воротам подклете сидел Шуйский, странно, совершенно неподвижный с самого начала, но тем, кто подходил к нему, казалось — вокруг его горлатного столбца обвит немой огненный вихорь.

С самого начала шло всё превелелепно. План Шуйского, рождённый в один из редких теперь в его лета, прозрачных, орлиных часов, был и глубок, и прост. Каждое движение восстания по его замышлению достигало сразу нескольких взаимосвязанных целей. Так поднятые по набату слобожане не только побивают ляхов — они, думая, что обороняют царя и двор его, как самое себя, не дадут ляху подать вовремя помощь тому же царю, а, кроме того, чуть содом уляжется, сделаются перед Русью и всем миром (так что, бог даст и сами пред собой) соумыслителями славного престоловорота (а повезёт — и главнейшими переворотными деятелями). Тщательно споенный клич: «Литва убивает царя», коему вскоре любопытствующее изумление людей не сыщет запинания, помянут будет как нелепый слух бунташной кутерьмы. А пока крик себе тоже положит две цели: поляки истребляются, оттесняемые от переворачивающегося престола, и поляки сами же и запираются подальше от престольных дел в своих дворах, думая снять с себя тем подозрения и дождаться от Дмитрия, своего друга, разрешения курьёза сего или подмоги.

В свою пору Шуйский вышел из подклетья, сел на белого малого коня и освобождённой от чужеземного отребья улицей поехал в Кремль. Один из гридей пешим нешибко бежал впереди — под уздцы тяня его бахмата, Шуйский же только чуть за луку держался: в одной руке его зыбился меч, в другой — крест. Посад по обеим сторонам пути вопил, частыми махами рукавов указывая Шуйскому куда-то вперёд... Нескольких мёртвых в литовской одёже выбросили перед ним на мостовой вытес — радуя знатнейшего заступника, заявляя ему слободскую решимость, надежду и веру... Зная, что умный бахмат перешагнёт...

Пред Фроловой башней князь ещё раз призвал сограждан идти бить Литву и себе брать быт ея, чем при одушевлённых глаголаниях вызвал свежее мощное движение на площади. Затем Шуйский проехал в Кремль. Он фактически сам (не считая двух бдительных рук под колено) сошёл с коня и поцеловал врата Успенского собора.

Из-за угла храма, ртами тараща глаза, прыгнул бесшумно Голицын.

— Ушёл... — зашептал, надвинувшись насколько можно. — Чертольский караул его куда-то потащил... Он сиганул из мыльного лукошка — тмм — окошка...

Тёзка дышал с трудом, Шуйский — молодея — впился в его опрокинувшиеся колокольца с твёрденькими, ещё кругло погуливающими язычками:

— Куд-дас-сукасмотрел?.. Искать! — единым сипом.

— И я... Я и... Ищут...

— Коли в четверть часа не возьмут — так: сохватай-ка там любого мертвечка... Ну, умничек ты ж — понимаешь, не любого — поплоше и в длину — ну так... В царское обрядить и мечом образину развеять. Внял ли, Васятушко? Пшел, милый!..

Голицын пропал, дрябнув колокольными глазами. Василий Иванович прислонился к Успенским дверям. И едва не упал: дверь тихо раскрылась... Впереди теперь, в вечной будничной ночи собора низались темно, заботно огоньки — точно в степи... Неотдалённая пальба. Городки, стоянки, крепостей горят — в ничьей степи...

Дьяк Неустроев вылетел Голицыну наперерез: нашли, нашли!

Заломив коням морды, — туда!..

Выстроившись, семеро стрельцов дали из своих пищалей залп. Присев под дым, увидели: семеро татей пало, остальной супостат, отбежав, спрятался за Астраханский двор.

Стрельцы стояли теперь при деревянном крыльце Борисова, ещё в боярстве старого царя строенного дома. А царь, для полной его безопасности присаженный за ратным строем, и даже за крыльцом, уже лёжа — дико каялся, что указал стрельцам вместо Бела-города себя высадить здесь — у линяющего заколоченного теремка. Отрепьев за год царского житья ни разу не зашёл сюда и не знал даже точно — этот ли дом, где прошлой весной по низложении дожили последние дни старая да малый. Но на кафтане с одного стрельца, как в колыбельке, протрясался сейчас мимо... Так глянул домик вдруг — подсыхающим ставнем, сомкнутыми входами, заострившимся лёгким крылом. Так, что точно: этот. Ату вон цветущую вишню Отрепьев в монашестве чудовском, спелую ещё, каким-то летом драл... Дом же поглядывал — непроницаемый, естественно — порожний, но... когда царь в зыбке проплывал, то краешками глаз... будто две женщины сидели на крылечке, разговаривали, будто глядя на него, две матери. Одна — с живым лицом в средине — цветастая, бело палящая, усыпанная камешками брошь. Другая — исстрадавшаяся, исхудалая — точно с иконы, но теперь всё равно весёлая. В напевном костромском платочке, да в бесцветных ветхих панёве да кацавейке, обвисших иконными складками...

— Всё, хватит! — крикнул Отрепьев стрельцам и в остром припадке стыда и желания уйти отсюда же невесть куда — вслед матерям, и тем хоть чуть смягчить несуразную свою вину перед ними, велел присадить его здесь на крылец.

— Не могу, — ясно сказал он стрельцам. — Просто не буду я больше...

Иные стали уговаривать его всё-таки до Бела-города, двое, кивнув, рассудили:

— Тоже, надёжа, верно... Не царское дело от пахолят этих бегать! Сейчас мы што-нито обдумаем... Как, батюшка, нога?

— Шли бы уж вы, горе-вои, — попросил Отрепьев караул. — От греха да на счастье.

— Ну да, Сашка к народу уж побег, — не понимали его. — Скажет, царь здесь...

— Все! Все прочь! — Нет, приходилось открыть малым сим всю ложь и истину, самозванец облегчённо засмеялся, так оказалась ничтожна и его ложь, и вокруг неё все его правды и страхи — рядом с открывающейся сейчас перед ним дорогой. — Не думать защищать! Гляди — я не Дмитрий: вот те крест! Я Гришка, я колдун Митрошка из драконовых садов!

— Государь, мы здесь, — ласково сказал в тоске один стрелец. Он решил, ум царя мешается (да и не мудрено...)

— Государь, там это всё — не нас касательно! — сказал другой, но тоже что-то понявший своё. — Но вот пошто не веришь нам? Да, мы, мерзавцы, провинились. Но тужить погоди, мы и умрём за тебя, и ещё в твоих чудо-садах тебя сопроводим!