Михаил Крупин - Великий самозванец

Сигизмунд, околдованный иезуитами, желал прославить в веках своё имя, упрочив власть панства на этой земле. Его старания о похолопливании и перекрещивании в латинян малороссов хоть и не вызвали ещё к началу века всеобъемлющего мятежа, но уже был казнён непокорный вассал атаман Наливайко и десятилетний Хмельницкий в детских играх уже назначал, себя гетманом.

Отношения с Московией, которую большинство панов хотели бы видеть в такой же «братской» унии с Польшей, как и Литву, при восхождении на престол Сигизмунда были не так уж плохи; в 1601 году молитвами Годунова подписана новая грамота о двадцатилетием перемирии стран; бояре и дворяне московские имели право (и даже поощрялись) учиться в польских школах и академиях. Тоже для «книжного научения» могли и шляхтичи ездить в Москву (но этот пункт был включён в договор Годуновым скорее для усыпления бдительности своих родовитых князей и архиереев, нежели для насыщения жажды поляков набираться ума на Руси). Вельможное рыцарство задыхалось в песчаниках Польши, его привлекал невозделанный, тучный российский простор. Годунов понимал это и объявил, что будет наделять панов ланами (но лишь тех, кто поступит на службу к нему, и без права наследования или продажи земли).

Борис Фёдорович знал: по своему худородству не может рассчитывать на безнаказанность Иоаннову. Он вёл дело к сближению с Западом, но так медленно и осторожно, что этим не столько умащивал осоловелых московских бояр, сколько бесил нетерпеливых поляков.

Немало ещё навредил плутовством Лев Сапега: привёз в Москву план создания «общего» флота держав на Балтийском и Черном морях. Русский царь должен был предоставить строительный материал — лес, смолу и подобные вещи, а снабжение же «людьми рыцарскими» кораблей (набор шкиперов и экипажей) королевство брало на себя. Годунов улыбался: ну да, рыцарство будет на корабликах плавать, а из нас только щенки лететь, снасти виться, ай, милостивцы.

Но вообще диковатая Русь и задорная Польша входили в новый, семнадцатый век молодцами: взаимно терпимы и вежливы, даже кичливо галантны. Потому-то коронный гетман Замойский и послал Адаму Вишневецкому письмо, в коем ставил князю на вид беспричинное его укрывательство неопознанного отпрыска Грозного. «Милостивый князь, благосклонный мой друг, — писал гетман с вкрадчивостью крайнего неудовольствия, — что касается вашего московитянина, называющего себя сыном князя Ивана Васильевича, то весьма часто подобные вещи бывают правдивы, но часто и вымышлены. Ещё и ещё препоручаю себя вашей милости. Если бы милости вашей прислать его было угодно ко мне, я бы поприсмотрелся и что разузнал бы о том, сообщил бы его королевскому…»

Но Адам Александрович, зная доброе мнение гетмана о московитом Борисовом доме, не торопился выпускать из своих рук «находку». «В мой дом попал человек, — отписал он Замойскому, — напуганный с самого детства — ведь он сын Ивана, такого тирана. Потом мальчик долго таился от нынешнего узурпатора. Он едва отыскал в себе силы довериться мне, и пока его лучше бы с места не двигать…

Причина, что сам я не сразу же оповестил вас о нём, также в том, что я сам сомневался… а тут прибежали к нему двадцать московитян и признали за ним все права на великое царство…»

Адам Александрович ссылался на беженцев не ради пустой отговорки. Беженцы прибегали. Слух о спасённом царевиче Дмитрии, найденном князем, распространялся по всей вишневетчине и Южной России с неслыханной быстротой. Сначала в Брагин, потом в Вишневец приходили в охабнях [63] Длинная одежда с прорехами под рукавами и четырёхугольным воротом. и в рубищах, с перемётными сумами и лаковыми туесками люди. От кого пахло киноварью, от кого — землёй. Кто-то утверждал, что вырезывал в Угличе царёвы оконницы, кто-то возил туда боярам Нагим мёд или бочки с сёмгой, кто-то — говяжьи конченые ноги. И все помнили мальчика Дмитрия. Каждый запомнил его не менее пятнадцати лет назад, но стоило им только взглянуть на кудрявого молодца в белом аксамитовом [64] Дорогая шёлковая ткань. кунтуше, посеребрённом шитьём, на вопрос князя: не царевич ли это? — умильно рычали: «Царь-батюшка, выручник наш» — и падали, стукаясь лбом. Пришёл Ян Бучинский, долго жал руку «Димитру», улыбался обворожительно. Пришёл Варлаам Яцкий, облапил «царевича».

Отрепьев тоже радовался старым знакомым; распоряжаясь в имении князя, как дома, выкатывал пыльные бочки с фламандским и рейнским вином. Вишневецкий только усы покручивал. К нему одно за другим прилетали тиснутые вензелями послания: от короля — вопросительные, от коронного гетмана — требовательные, от шляхетства — едкие. Под этот письмовный шумок братья князя Адама уже набирали в Лубнах, боевом логове Вишневецких, охочую гвардию. Крымский хан, лучший друг князя, обещал подготовить поход на Москву, но Отрепьев зачем-то смолчал о том, что запорожцы как раз собираются в Крым, и вскоре переписка с ханом оборвалась.

Над Голгофой с распятием вращается медленно медный огненный шар. Служит шар циферблатом: золочёными меридианами разделён на двенадцать часов. Неподвижная стрелка напротив девятого часа. А зажжён шар рубиновыми витражами закатными.

За шпалерой, затканной античными нимфами, грустно мурлыкает лютня, но в комнате и в зеркалах ясно: белые вспышки улыбок, беспечные взгляды, прозрачный, как звон-перелив полевых колокольчиков, смех.

— Рожмиталь, прихвати буфы лентами… Стась, не спи, подними руку…

— А в Париже мысок лифа до кружев продлён… Стасик, хватит крутиться, не царапай люстрин [65] Шерстяная ткань с глянцевито-блестящей поверхностью. .

Три сестры теребят, обсуждают, творят новое платье младшей из них, Марианны. Для этого и ради шутки почти готовое платье надето на братика Стася (пятнадцатилетний Стась ростом и щупленьким станом совсем как сестра). И теперь Марианна сама бурно участвует в создании блистательного своего наряда, шпыняет служанку-портниху и братца, спорит с умными сёстрами. Стась отдувается, жалобно возводит глаза к ветвистым сияющим люстрам.

— Может быть, вместо круглого ворота попробовать здесь раздвоенный сердечком? — капризничает заказчица.

— Да нет, это кажется только, что круглый каркас не подходит, — объясняет портниха, — всё потому, что у пана Стася уши торчат.

— О, ну долго ещё? — стонет Стась.

— Потерпи, братик, скоро, — утешает ласковая сестра Альжбета.

— Уй, противный мальчишка, — шипит неласковая Марианна, — опять сваливаешься с каблуков!

— Узнаю, кто выдумал эти адские спицы, — возмущается Стась, качаясь в туфельках, — зарублю, и только! Как вы, феи, выделываете в них на балах манимаски? Ведь нет роздыху кавалерам!