Макс Форан - Список Мадонны

— Прекрати жалеть себя. Выучи английский и уезжай. — Антуан Кузино произнес эти слова без всяких эмоций. Его голубые глаза спокойно смотрели на Мартина.

Слепо и навечно он привязался к Антуану Кузино в ту ночь. Они много разговаривали после этого. Друг, воспитатель, приемный сын, учитель, наперсник, любознательный собеседник. Смешение потребностей, которое с течением времени превратилось в единственную любовь для каждого из них.

От Антуана Мартин узнал о местах, существовавших за пределами границ тех нескольких приходов, в которых он бывал. Большинство жителей Шатоги никогда не выбирались за границы прихода. Некоторые побывали в Монреале или даже в Соединенных Штатах, но Мартин не встречал никого, кому удалось бы наведаться за бесконечное море. Антуан поведал ему о местах, где солнце греет круглый год и где мужчины и женщины ходят в чем мать родила. Он с восхищением слушал о яростных штормах на море, бросавших корабли, как пробку в ванной. Он слушал о великих городах: Париже, Лондоне и Нью-Йорке, где идеи плещутся свободно, как вино. Лицо Антуана светилось ностальгической грустью, когда он рассказывал свои истории восхищенному племяннику в течение всех последующих месяцев и лет.

Но сначала он научил мальчика английскому языку.

— Суеверные крестьяне, возможно, относятся к ним с презрением. Они ненавидят их, поскольку понимают свою зависимость от них. Мы все не любим своих хозяев. — Антуан погрозил пальцем Мартину. — Но к тому же еще эти люди говорят на языке будущего. И поскольку они никуда не уйдут отсюда, то мы должны учиться, чтобы выжить вместе с ними.

— Чтобы мы смогли стать лучше их? — возбужденно вставил свой вопрос Мартин.

— Нет, чтобы мы могли лучше понимать их и себя. Кто знает, может быть, здесь, на этом месте, в этой долине, в этой стране родится новая порода людей. Не англичане и не французы, а что-то общее, каждый для себя и вместе с другим.

— Но сейчас поговаривают о мятеже, — сказал Мартин. — Кое-кто считает, что немного осталось ждать до того, как мы все восстанем и выгоним британцев с нашей земли. У Луи Жозефа Папино много последователей среди патриотов.

Дядя сплюнул на землю.

— Папино — мечтатель, а англичане победят. Не ошибись, племянник. А теперь вернемся к другим вещам. Твои уроки английского языка начинаются с сегодняшнего дня.

Уроки Мартина продолжались в период подготовки к восстанию в 1835–1837 годах. А когда беспорядки пришли в Сент-Шарль и Сент-Юстас осенью 1837 года, Мартин спокойно практиковался в английском и играл в шашки с дядюшкой.

Мартин уже добился неплохих результатов в изучении английского языка, когда Антуан наградил своего племянника вторым подарком. В отличие от нового языка, знание которого должно было храниться в тайне до той поры, пока он не покинет замкнутую враждебность Шатоги или Сент-Клемента, этот дар не нужно было прятать. Они сидели на берегу реки, смотря на лодки и на холмы, покрытые зелеными пятнами фермерских угодий, когда Антуан достал откуда-то карандаш и бумагу.

— Рисуй! — лаконично потребовал он.

В ответе Мартина сквозил ужас:

— Но, дядя, мне никогда этого не разрешали. Папа говорит, что это занятие только для лентяев и транжиров.

— Твой отец — дурак. Я думал, мы уже договорились об этом. А теперь рисуй. Все, что видишь.

Мартин рисовал дольше получаса, не обращая внимания на то, что почти половину этого времени Антуан пристально наблюдал за ним, оставив свой незаконченный рисунок лежать на коленях.

Он взял бумагу из рук Мартина. Фигуры были нарисованы грубо, стилизованно, но оставляли впечатление. Деревья стояли покосившись, а лодки словно пытались поцеловать реку, которая струилась сквозь толстые карандашные линии последовательностью водоворотов. Возвращая рисунок, Антуан сказал:

— Теперь мы знаем, чем тебе следует заниматься.

Двумя месяцами позже краски, палитра и мольберт прибыли из Монреаля вместе с кое-какими книгами.

— Вложение денег, — ликовал дядюшка.

Мартин был вне себя от радости. Теперь у него появилось честолюбивое желание. Когда у него будет достаточно денег, он покинет Сент-Клемент и всю эту местность и уедет учиться рисованию. В Монреаль, Нью-Йорк, Париж. А когда станет знаменитым, то вернется сюда, чтобы забрать мать и дядю туда, где они могли бы жить настоящей семьей, подальше от глаз и языков тех, которые, по любимому дядиному высказыванию, «заменили правду предубеждением и назвали это Божьей волей».

Жанна Кузино любовалась сыном. Да, он был симпатичным мальчиком. Высоким, как его отец, но с добрыми и понимающими глазами, каких не хватало Франсуа Гойетту. Голубоглазый и светловолосый, он улыбался так, что делал людей счастливыми. Говорил он медленнее, чем большинство молодых людей, но его голос казался мягким и успокаивающим, как только ты привыкал к нему. Она подумала о девушках. Вернись молодость к ней, она нашла бы ему самую красивую. Но она его мать. Он никогда не заговаривал с ней о девушках, за исключением одного случая, когда упомянул о том, что обожает суженую своего брата Жозефа-Нарсиса. Что он тогда сказал? Что ему понравилась Домитиль, но она никогда не полюбит такого, как он.

— Ты знаешь, я не смогу приходить к тебе так же часто теперь, когда нет дяди Антуана. Ты будешь скучать по нему, маман?

— Конечно не так, как ты, сынок. Мы были с ним так непохожи. Это его презрение к Церкви. Слова, которые я не понимала. — Она безропотно пожала плечами. — Но я буду скучать по нему. Он смеялся так громко.

Мартин смахнул слезу.

— И я тоже, маман. — Он взял ее за руку и проводил к обеденному столу. — Но уход от нас дяди Антуана сделал еще более необходимым принятие решения. Я не хочу оставаться здесь и не хочу покидать тебя. Но я не смогу видеться с тобой. — В отчаянии он покачал головой.

Жанна Кузино погладила руку сына.

— Молись, Мартин. Молись и отдайся в руки Господа.

— Это всегда смущало меня, маман. Как Господь даст мне понять, чего Он хочет?

— Это откроется само, и ты будешь его частью, и в своем сердце ты почувствуешь наставление Господне. Но… — голос ее внезапно зазвучал тише, стал более близким. — Богородица. Вот кого лучше всего просить. Иисус сделает ради нее все, как любой хороший сын сделает все для своей матери. Молись Всевышнему через Мадонну. — Она резко встала. — А теперь дай-ка я приготовлю кофе, какой ты любишь. Тебе пора уже идти. В темноте ты пойдешь медленнее, а завтра на работу.

Дом семьи Гойетт был самым заметным в деревне. Двухэтажный, с большими каменными трубами на каждом скате крыши, на фундаменте из больших валунов, он всем своим видом говорил об уютной респектабельности. Гости, поднимавшиеся по лестнице с перилами к парадной двери, имели все основания полагать, что Франсуа Гойетт был в самом деле удачливым человеком. Несмотря на то что была середина недели, никто не работал, все праздновали Успение Богородицы. Семья Гойетт собралась на святую мессу, чтобы почтить Пресвятую Деву, а после пообедать плодами щедрой земли за большим столом, на одном конце которого стояло резное кресло.