Олег Суворов - Закат империи

В любом случае вступало в действие слишком много тех факторов, которые с трудом поддаются учёту; любой исход мог вызвать массовые беспорядки и даже кровопролитие. Понимая всё это, Боэций собрал в своём доме единомышленников — Симмаха, Альбина и Иоанна I, который уже готовился к отъезду в Константинополь во главе делегации из четырёх влиятельных сенаторов. Все обменялись мнениями, и наступило глубокое задумчивое молчание. Альбин колебался, полагая, что не стоит особенно упорствовать и что победа арианского священника может быть даже полезна в целях сохранения гражданского мира. Симмах, как всегда, был абсолютно непоколебим: надо поступать в соответствии с законами чести и благородства, а потому победить должна истинная вера. Иоанн I соглашался с этим, но соглашался с теми оговорками, что при некоторых политических обстоятельствах необходимо проявлять известную долю гибкости, а потому, если диспут закончится безрезультатно, то это и будет лучшим исходом.

— Ну а что касается истинной веры, — добавил он, — то сам Господь позаботится о том, чтобы она воссияла в заблуждающихся сердцах. Ведь истина — это нектар, питающий преданные ей умы.

Боэций долго колебался, поскольку он признавал лишь убедительность логических доводов и нынешние политические обязанности, требовавшие максимальной дипломатичности, висели на нём тяжким грузом.

— Странное дело, — наконец заговорил он, — но мы, веруя в правоту своего учения, спорим о том, скрывать ли нам его истинность от других? Разве можно скрыть истину под каким бы то ни было обличьем? Ведь если истина приятна, то это не истина, а лесть; если истина отвратительна, то это не истина, а клевета; и лишь когда она поражает в самое сердце своей властной неумолимостью, то это — истина. Оставим же наши споры и подумаем о достойном проповеднике.

И вот тогда-то папа Иоанн и предложил Бенедикта Нурсийского. Боэций слышал об основателе нового монашеского ордена, но никогда с ним не встречался, поэтому поверил на слово Иоанну, уверявшему в ярких достоинствах данной кандидатуры.

— Его ещё предстоит уговорить, — в конце своей речи заявил он. — Бенедикт — человек непредсказуемый и, издай я хоть буллу, обязывающую его явиться на диспут, вполне может оказать неповиновение.

И вот теперь, прибыв на строительство нового аббатства, Боэций с нетерпением ожидал встречи со знаменитым отшельником. Когда он наконец увидел двух монахов, идущих к нему, то сразу и без труда, по одному только цепкому, сверкающему взору тут же узнал Бенедикта.

— Приветствую тебя, святой отец! — первым произнёс Боэций.

— Благослови тебя Господь, благородный Аниций, — сдержанно отозвался Бенедикт. — Брат Фотий сказал, что ты оказал мне честь и приехал побеседовать... Извини, что не могу пригласить тебя в свою келью, это слишком неподобающее место для столь знатного патриция. Но мы можем прогуляться по саду, хотя он, увы, всё ещё дик и запущен...

Пока монах говорил, Боэций внимательно следил за выражением лица Бенедикта и за интонацией его голоса. Нотки иронии, но при этом удивительная для отшельника учтивость.

— Прекрасная мысль, — заметил он, когда священник умолк. — И хотя важно не где, а с кем беседуешь, прогулка по саду, без сомнения, украсит наш разговор.

Бенедикт отступил в сторону и, движением руки отослав брата Фотия, повёл Боэция в сад. Когда-то эти выложенные мраморными плитами и обсаженные с обеих сторон миртами и кипарисами аллеи вели к бронзовым фонтанам, изображавшим играющих фавнов, когда-то здесь стояли каменные скамьи и росли роскошные кусты роз, аккуратно подстригавшиеся рабами... Но теперь сквозь плиты дорожек бурно пробивалась трава, фонтаны и скамьи были давно разбиты, деревья срублены, а кустарники разрослись настолько, что во время прогулки их ветви приходилось отводить руками.

После нескольких ничего не значащих слов Боэций рассказал о цели своего приезда. Бенедикт внимательно слушал, изредка бросая на него цепкие взоры.

— Ты славишься своим красноречием, так попробуй же убедить еретиков в их заблуждениях и наполнить радостью сердца истинно верующих! — закончил свою речь первый министр.

Бенедикт задумчиво покачал головой.

— Давно известно, что труднее всего доказать самое очевидное и опровергнуть самое нелепейшее. Всё это суета сует, ибо мудрейшим сказано: «Всё из праха и всё возвратится в прах».

— А как же «пасите овец моих»? — удивлённо спросил Боэций, ожидавший, что Бенедикт непременно согласится на его предложение.

— Неужели по дороге сюда ты не видел, какое количество страждущих устремляется в эту обитель? — Бенедикт сделал паузу, а потом задал ещё один, довольно неожиданный вопрос: — А почему ты сам, как истинный христианин и мудрый философ, не хочешь принять участие в защите истин нашего догмата?

Боэций задумчиво отломил ветвь кустарника и отмахнулся ею от осы. Что было отвечать? — Что христианство ещё не стало его внутренним убеждением? Что мудрость языческих философов Платона и Аристотеля он почитает наравне, а то, пожалуй, и больше, чем мудрость Библии?

— Признаюсь тебе искренно, святой отец, — наконец сказал он, — но я ещё недостаточно твёрд в вере и мне не хватает чувства сопричастности к Христу.

— Да уж, — словно бы довольный таким ответом, выдохнул Бенедикт, — а ведь чувства и их святилище — сердце для истинной веры самое главное. Если идеи ещё могут за себя как-то постоять, то чувства были бы совершенно беззащитны, не опирайся они на могучую веру. А знаешь ли ты, почему человек бывает нетвёрд в ней?

— Думаю, что знаю, но хотел бы услышать и твой ответ.

— Прежде скажи, что ты думаешь.

— Все сомнения проистекают из отношения к смерти, точнее говоря, из противоречивости этого отношения, — словно бы размышляя сам с собой, заговорил Боэций. — Почему люди рыдают и убиваются при виде смерти близкого человека, хотя, казалось бы, должны радоваться при мысли о том, что он на пороге в рай? Зачем и откуда эта странная жалость к недолговечному и бренному телу, к его потере, ведь душа приобщается к вечной жизни и вечному блаженству? Это равносильно ситуации, в которой человек оплакивает потерю обола [20], получая в наследство миллион сестерциев. Согласись, что это странно! Ты можешь сказать, что не каждый уверен в том, что будет принят в рай, что многим угрожают адские муки, но опять-таки странно оплакивать то, что ещё не случилось, и уж тем более странно для родственников чересчур горевать, ещё не зная посмертной участи своего усопшего. Судьба души неизвестна, но судьба тела — могила, вот она, перед глазами, в неё даже не надо верить, поскольку каждый и так знает: «всё из праха и всё возвратится в прах»! Короче, покуда в одном нам ещё предстоит убедиться, в другом же мы убеждаемся постоянно! И как же такому противоречию не породить шаткости веры?