Сергей Удот - Морской наёмник

— А ведь верно говорит! Смотри, башмаки у него дырявые, пальцы торчат. Помнишь, помнишь, он же за ней не наклонялся! Это-то нас всех с панталыку и сбило. Вот же жулик! А Клемент, раззява, ногу не допетрил ощупать.

— Да смотрел я, смотрел. — Клемент чуть не плакал от досады.

Проль выдержал эффектную паузу:

— А может, и подержать кому отдал. На время, покуда его обшаривали... Мне, например... Но это я так, к слову.

Вмиг нависшее молчание означало только одно: солдаты пытаются как-то переварить сказанное Пролем. Переварив же, ответили сочной отрыжкой заразительного хохота. Смеялся даже слепой, успевший к тому времени, от греха подальше, опустошить блюдо и осушить кувшин.

— Могу я наконец получить обратно свои деньги? — отсмеявшись, поинтересовался Клемент.

— Ан-нет, дружок, ибо это уже и не твоё вовсе. За фокусы платить надо. Держи! — и он швырнул меченую монету кабатчику, который на этот раз не растерялся, влёт перепроводив её в свой кошелёк. — На сдачу нацеди нам ещё по кружечке. Германия ведь сейчас корчма, коей все пользуются, но никто и не думает платить за выпивку и кров.

— Одна надежда на императора, — вздохнул — всерьёз или притворно — кабатчик.

— Наш император — отец австриякам и отчим Германии. Для Чехии он вообще чужой дядя, — назидательно поднял палец Проль, и опять все головами закрутили: как точно сказано и про корчму, и про Фердинанда [114] Фердинанд — Фердинанд II, император Священной Римской империи германской нации (1619—1637). . — А этот, — кивок в сторону изрядно осоловевшего от питья и непривычно сытной еды, но тем не менее проворно схватившего очередную полную посуду слепого, — не с нами.

— Гауклер [115] Гауклер — чин военной полиции. ты, Проль, — подытожил Михель за всех.

В течение тех считанных дней, что Проль осчастливливал своим присутствием армейские ряды, он беспрерывно развлекал сотоварищей былями и небылицами о своём былом бытии. Вечный порядок: новый человек несёт, отдаёт, делится, продаёт, расплачивается, откупается; у него, в крайней мере, выпытывают прежде всего и новости чужого мира. Прочим очень везёт, если попался хороший рассказчик. Лагерная повседневная рутина весьма располагает к новым сведениям, впечатлениям, ощущениям. Кому-то, в конце концов, верно подсказанная вещь и жизнь порой сохраняет.

Проля вновь и вновь просили рассказать, а то и воочию продемонстрировать процесс превращения из здоровяка в инвалида и наоборот. Особенно любили пугать изрядно накачавшихся чужих солдафонов. Умора: с вами рядышком умащивается громила ландскнехт, громогласно требует пива, постоянно тычет вас локтем, словно нарывается на добрую трёпку, а когда вы, не вытерпев, вскидываетесь в гневе — что за проделки Нечистого?! С вами рядом мирно посасывает пиво невесть откуда материализовавшийся здесь старичок! Орать шепелявым, сморщенным в курячью гузку ртом он явно не в состоянии, ибо еле шамкает, да и толкать ему вас нечем, так как однорукий он. А когда вы ошеломлённо присаживаетесь и, зажмурив глаза, пытаетесь сообразить, где и когда хлебнули лишнего, происходит очередная пермутация. Открыв глаза на мощный толчок прямо под вздох, обнаруживаете рядом краснорожего верзилу, явно желающего почесать кулаки о ваши рёбра. И так до десяти раз за вечер. Догадаться, что здесь не дьявольские проделки, а именно ловкость рук человеческих, можно разве что по дружному смеху окружающих. Но так ведь в солдатской забегаловке постоянно ужасный шум и гам, смех, и вопли: мало ли, над чем зубы скалят. Как ещё рассудком никто не тронулся от сих регулярных забав? Особенно когда старый инвалид, судя по всему, ландскнехт бывалый, начинал попеременно лишаться то руки, то ноги, то глаза. Единственное естественное объяснение — хозяин, зараза, спутал бочки и по каким-то неведомым причинам выставил на стол питьё господское, ядрёное, неразбавленное, а не обычное солдатское пойло типа «марийон» [116] «"Марийон", да ещё и через мел неоднократно пропущенное» — очень грубое дешёвое красное вино. Через мел низкосортные вина пропускались для устранения излишней кислотности. , да ещё и через мел неоднократно пропущенное.

Вот непривычный к такому обхождению организм и взбунтовался, отказавшись от верной службы. Тут глаза грязными лапами три, не три — не пособит. Выходов из конфуза два: при наличии монеты быстренько упиться до положения риз и — под стол, как в самое надёжное убежище от всей нечистой силы; либо, если финансы приказали долго жить, — ноги в руки и подальше от этого, явно проклятого места. Попытки решить проблему с помощью кулаков не удавались: здоровяк легко давал сдачи, а за инвалида, если вообще рука на старика поднималась, тут же заступнички наваливались.

Слухи зловещие по лагерю поползли, народу у походных алтарей явно прибавилось.

Только вот для посвящённых новая беда грянула: закончились развлечения вскорости. Исчез Проль бесследно. Словно и не было его никогдашеньки. У Гюнтера спросить как-то поопасались, потому и порешили: сбёг сызнова нищенствовать, а не то — к шведам переметнулся али просто ноги протянул втихомолку. Очередной мор как раз армию трепал, они ведь что волны — один за одним: лихорадки, горячки, поветрия, моровые язвы прореживают полки почище любой картечи. Даром что прозывались звучно: «Зло святого Фиакра», «Огонь святого Антония» [117] «Зло святого Фиакра» — дизентерия; «Огонь святого Антония» — рожистое воспаление кожи. , «Пляска святого Витта» и тому подобное. А подцепи такого «святошу», и... Эх, да чего там говорить, если даже разнообразные фельдшеры, лекари, доктора да знахари непонятно чью сторону держат. Ведь в бессчётном количестве раз, особенно после боя, раненые и больные уцелели именно потому, что затерялись, отлежались в поле или у друзей — вот и рана затянулась сама по себе, и болезнь отступила. А если бы костоправы сразу принялись потрошить — верная могила вояке. Посему зачастую сами больные запрещали подпускать к себе эскулапов, покуда их, для верности, не посетит священник. А Царь-Голод парил над этими вояками и добивал-топил всплывших-уцелевших. Такая вот развесёлая солдатская житуха.

Так вот, запомнился сей любопытный субъект Михелю не только оригинальными шуточками, но и рассказами о том, как лихо из здоровых людей можно больных «сделать»: бельмы навести, язвы вызвать, конечности высушить. Несмотря на устрашающее описание ряда процедур с привлечением иной раз едва не пыточной снасти — жома, молота, дыбы, калёного железа, негашёной извести, ущерб здоровью был, как правило, плёвый. Работали ведь на почтеннейшую публику, отсюда задача: не искалечить, но вызвать жалость непритворную. Сами несчастные ради призрачной будущей сытости готовы были на жертвы. Кроме того, самые изуверские операции проводили не на себе, а на более слабых, зависимых. А порядок у них ещё тот — почище армейского. Ведь большинство нищих было организовано в ордена с чёткой иерархией, жёсткой дисциплиной, жмущих слезу и денежку с определённой территории. Горе чужаку-одиночке, пытающемуся выдоить мзду на чужой землице.