Френсис Мэсон - Золотой адмирал

— Скорее всего, какие-нибудь гуси. Черт его побери, этот мерзкий и липкий туман! Проникает сквозь шерсть и кожу, как через траву.

Оба в молчании возобновили свой путь, и снова зачавкали по грязи их тяжелые башмаки.

— Как думаешь найти своего отца? — наконец поинтересовался Питер.

В голос рыжеволосого путника прокралась горькая нотка самоупрека.

— Бог милостив, если он не в богадельне. Вместе с бедной моей матерью. Мне бы следовало написать им хотя бы одно письмо несколько месяцев назад, но, черт побери, Питер, я всегда был скверным писакой, и им это хорошо известно.

— А как насчет Мэг? — спросил Хоптон, таща лошадь через заболоченную ямину. — Она еще жива?

— Да, насколько я знаю. Больше всего я беспокоюсь о бедной сестренке Мэг. С тех пор как кипяток испортил ей лицо, она стала несчастней лисицы, у которой отняли лисят. Только недавно я лишь начал догадываться, что это значит для миловидной девчонки — вдруг обнаружить, что лицо ее изуродовано.

Питер кивнул и рывком натянул свой темно-зеленый плащ повыше на массивные плечи.

— Бедняжка Мэг.

Уайэтт похлопал по тяжелой кожаной сумке, надежно привязанной к его поясу.

— Того, что у меня здесь благодаря щедрости ее милосердного величества, должно хватить на добротную новую юбку для нашей бедняжки Мэг, чтобы снова заставить ее улыбаться. Верно, братишка?

Его спутник вдруг дернул за недоуздок и, остановив лошадь, обнажил длинную рапиру с эфесом корзинкой: в плывущем тумане с пугающей неожиданностью возникли две человеческие фигуры. Уайэтт тоже услышал тревожные звуки. Клинок его шпаги с мягким шуршанием вышел из ножен.

При виде путников с лошадью один из двух призраков выхватил из-за пояса тяжелый топор, а другой угрожающе поднял увесистую дубину, головка которой поблескивала железными остриями.

— Кто вы такие и куда путь держите? — спросил стоящий ближе высокий мужчина.

— А по какому праву осмеливаетесь вы это спрашивать, — отпарировал Уайэтт. — Стойте, где стоите, и рассказывайте о себе.

Оба незнакомца опустили свое оружие и попытались улыбнуться.

— Мы всего лишь бедные странники, заблудившиеся в этом проклятом тумане. Люди добрые, дайте нам корочку хлеба и позвольте пойти вместе с вами, в компании безопасней.

В то время как Уайэтт вглядывался в двух скверно одетых, исхудалых и вызывающих жалость встречных, неясно виднеющихся в медленно тающем тумане, Питер уже добродушно заметил:

— В самом деле, братишка, этим ребятам, похоже, действительно туговато как с оружием, так и с провиантом. Может, дадим им перекусить и пусть идут вместе с нами?

Уайэтт ответил не сразу. Может, там, за пеленой тумана, затаились еще такие же? Он посмотрел во все стороны, но за двумя жилистыми незнакомцами разглядел лишь верхушки рогоза и ряд тускло мерцающих луж.

— Дадим им полбуханки хлеба да кусок сыра — и пусть идут своей дорогой. Путь этот опасен: помнишь, в Саттон-Бридже констебль нас предупреждал, что эти болота так и кишат всевозможным жульем и бродягами?

— Клянусь, мил человек, что мы не из их числа. — Более рослый приблизился, засовывая топор с широким лезвием за широкий кожаный пояс.

— Ради Бога, джентльмены, — канючил другой, — поверьте, что мы никакие не убийцы-разбойники, а всего лишь бедные фермеры, которых разорило огораживание общинных земель и которые идут теперь искать работу в город Хантингдон. Мы почти валимся с ног от голода — и Дик и я.

Нотка искренности, ясно проскользнувшая в голосе говорящего, убедила Уайэтта. Он слишком хорошо сознавал, что многие мелкие фермеры по всей Англии вынуждены были стать бродягами из-за огораживания того, что раньше было общинными хозяйскими землями, с целью превращения их в частную собственность.

— Ну, тогда вам позволяется присоединиться к нам, — решил Уайэтт. — И все же шагайте впереди нас и ради вашего же собственного блага не поднимайте ни малейшего шума и не делайте неожиданных резких движений.

— Благослови вас Господь, добрые люди, — щербато заулыбались и одетый в лохмотья, и его босоногий спутник. — Давно уже с нами никто не разговаривал по-человечески.

После того как были извлечены обещанные хлеб и сыр, четверо мужчин зашагали в молчании, нарушаемом лишь чавканьем ног и копыт по скверной, изрезанной глубокими колеями дороге. Наконец они ступили на чуть более высокую местность, заросшую ивами, березами и ольховником, часто подступающими прямо к дороге.

Уайэтт почувствовал в кончиках пальцев покалывание и напряженность. Где-то там, в тумане, ему послышались тихие голоса. И еще один мягкий сосущий звук, словно кто-то вытаскивал ногу из грязи. Но, может быть, это всего лишь олень со своей оленихой — и больше ничего?

— Эй вы, идите ровнее, — предупредил Уайэтт, рассчитывая, что громкий его голос приникнет в самую чащу окружающего леса. — Одно неверное движение — и двое бродяг лягут трупами в эту трясину.

— Мы же поклялись всем святым, что мы бедные, но честные люди, — недовольно проворчал тот, что был пониже, с дубиной. — Нас вам бояться нечего. — Эту успокаивающую» фразу он прокричал так же громко, как и Уайэтт свое предостережение. А не подчеркнул ли он малость слово «нечего»? Так или иначе, но из подлеска не исходило больше ни звука.

Их медленное продвижение продолжалось около часа, и вот наконец отвратительная дорога постепенно пошла на подъем. В то же время и туман поредел настолько, что стали видны небольшие пастбища, и группы деревьев, и даже домик из серого камня, заброшенный, с провалившейся крышей. Развалюха стояла, окруженная молодым сосняком, проросшим на месте, должно быть, когда-то колосившегося хлебного поля.

Всем четверым путникам картина эта оказалась до боли знакома. По всей Англии можно было увидеть сотни подобных брошенных на волю судьбы крошечных наделов, владельцев которых довели до голодной смерти или выгнали прочь после огораживания их общинной земли каким-нибудь богатеем во время кровавого и несчастливого царствования Филиппа и Марии.

Все эти беды произошли из-за того, что цена на шерстяную ткань, идущую на экспорт в Германию и Скандинавию, поднялась на такую неимоверную высоту, что владельцы щедрых зерновых полей перестали выращивать жито и начали разводить овец. В результате такого перехода от земледелия к овцеводству появились, с одной стороны, совершенно новый денежный класс, а с другой — огромная армия честных мужчин и женщин, лишенных своих наделов и доведенных до отчаяния безработицей.

По мере того как солнечный свет прогонял этот серебристо-серый мрак, окутавший болота, настроение у Уайэтта поднималось. Как славно было сознавать, что с каждым шагом он все ближе к Сент-Неотсу, к родному дому и к милой Кэт Ибботт. Но в то же время сомнение не давало ему покоя: а вдруг сквайр Эдвард Ибботт [36]осуществил свое намерение и помолвил свою старшую дочь с человеком более подходящим, более прочно стоящим на ногах, более близким к нему по общественному положению, чем безземельный моряк? Ведь у Генри Уайэтта нет за душой ни шиллинга лишних денег и за последние два года о нем не было ни слуху ни духу.