Константин Вронский - Сибирский аллюр

Он засучил широкие рукава бешмета [7], подбросил деревянный шар, услужливо поданный ему отцом Вакулой, и мгновенно, на лету, прошел через него острием сабли; не дав затем распасться половинкам, царевич снова сверкнул клинком, и шар распался уже на четыре части.

– Любо! Хороша рубака! – похвалил Маметкуля отец Вакула.

– Да, в честь с таким тягаться! – согласился Ермак и велел добыть длинный волос из конского хвоста. Принесли волос и доску гладкую. Ермак сам опоясал доску волосом, выхватил вновь саблю, блеснул глазами и так ловко прошелся лезвием вдоль, что волос распался надвое.

– Эдак мы с Ванькой Машковым в юности шалили, – весело сказал он, вспомнил друга и тут же помрачнел…

А Маметкуль даже онемел от изумления. Затем, придя в себя, сказал:

– Велика верность твоих очей! На острие моего клинка – синий пламень! Полюбуйся! – он бросил волос на лезвие и тот сразу распался, будто и в самом деле его коснулся синий пламень.

– Добра закалка! – по достоинству оценил клинок Ермак и зазевался.

На глазах у стражи царевич бросился бежать. Он влетел в воду, еще миг и… свобода. И в это мгновение Вакула вскинул пищаль.

– Стой, не гоже! Не уйдешь! – закричал казачий пастырь и, видя, что Маметкуль не слушается, прицелился и выстрелил. Пленник беспомощно рухнул в воду.

– Эх, подбили-поранили! – загомонили казаки. – И кому мила неволя? – вместе с Вакулой они выволокли раненого царевича на берег, отнесли в шатер. Перевязали, дали глотнуть меду.

Царевич лежал, вытянувшись, безучастный и равнодушный ко всему.

Ермак склонился над пленным.

– Я тебя даже понимаю, – грустно проговорил он. – Планида [8]у меня, верно, такая: всяк от меня на волю утечь думает. Ну, да с тобой не выйдет. Отправлю тебя за Каменный Пояс, в Москву. Пусть царь с тобой разбирается.

Маметкуль вскинулся и крикнул:

– Убегу я!

– Куда побежишь-то? – с усмешкой отозвался Ермак. – В Москве тебе вольней будет, нежели здесь. Да и от стрелы своих же погибнуть можешь. А Сибирь стала русской землей, другое время здесь настает.

– Я подыму племена, верные мне, и верну степи! – в запальчивости перебил пленник.

Ермак прищурился недобро:

– Не ты ли мне только что в верности клялся? Не пойдут за тобой, царевич! – усмехнулся атаман. – Надоело остякам да вогулам ясак [9]платить хану! Пойми ты, горячее сердце, ушло оно, твое время, ушло… Поедешь в Москву! – вдруг резко закончил атаман и отвернулся от Маметкуля.

Приготовили ладью отдельную, убрали коврами и усадили в него плененного царевича. Иван Кольцо с тремя десятками казаков отправились к Строгановым. Ладья уплывала все дальше и дальше, с каждым взмахом весел обращаясь в далекую точечку на широкой реке, и, наконец, растаяла в серой мути туманов.

Маметкуль чувствовал себя обреченным. Его провезли по Туре, по зеленым просторам Зауралья – но ни татары, ни вогулы, ни остяки даже не вышли хоть издалека взглянуть на него. Все быстро зарастало быльем. И тут понял Маметкуль: былое ушло навсегда и не воротится вновь.

Свобода – очень странная штука.

Всяк из вас старается заполучить ее, удержать во что бы то ни стало… Но вот она в руках, а вместо желанной жар-птицы держишь костлявую монашку. Вот и Машкову со товарищами еще предстояло понять истину сию, едва они оказались в Пермских землях.

За спиной у них был нелегкий путь через Пояс Каменный, вдоль берегов Чусовой, реки, ставшей воротами в Сибирь. И вот тут-то обозные мужики принесли им первые тревожные новости:

– У нас и летом нынче холодно! – честно сказал обозный возница Машкову, оглядев его разодранную монашескую рясу. – Не знаю, откуда ты бредешь, батюшка, вот и дивлюсь, чего ж ты, поп, а без бороды ходишь…

– А она у меня вшей была полна! – заявил Машков, не давая времени вмешаться Лупину. – Сибирских вшей, ядреных! Мне что, их с собой на Русь тащить следовало? Ну, уж нет! Вот и пожертвовал я своей бородой, чтобы Русь в чистоте оставить!

– Ага! Расскажешь это стрельцам царским! – обозный с сомнением посмотрел на Ивана Матвеевича. – Вся земля наводнена нонами самозваными, От деревни к деревне бродят, проповедуют и воруют безбожно! Новый лихой люд пошел, ничего святого не осталось! Вот стрельцы и ловят всякого, а там и казнят, не задумаются! А чего им, стрельцам, долгого разбираться? Тaк что ты, отче, побереги себя!

– Вот и попади, как кур в ощип, – вздохнул Машков, глядя вслед обозному крестьянину. – Ну, и чему ты у Вакулы Васильевича научился, батя?

– Материться по-черному пить и баб для понатаскать! – мрачно усмехнулся Лупин. – Так что точно заметут нас стрельцы!

Машков оглядел свой наряд. Грязная, вся в пятнах, драная ряса. Когда светило солнце, тело бесстыдно просвечивало в прорехи.

– Мне новая одежа нужна, батя!

– Но как? Ежели мы ж деревню какую пойдем, нас мигом сдадут стрельцам! – вздохнула Марьянка. – Сами ж только что слышали: селяне им помогают, самозваных попов в отместку ловят!

– Ну, а что делать-то тогда? – возмутился Машков. – Тогда одежду украсть надобно! Я ж всегда говорил: взять лучше, чем испрашивать…

– Иван Матвеевич… – укоризненно протянула Марьянка. – Так ли может печник честный рассуждать?

– Лупин, батя, она мне просто сердце из груди вырывает, едреный корень! – жалобно простонал Машков. – Может, хоть ты чего дельного насоветуешь, батя?

– Я бы один дальше поехал, осмотрелся, – ответил Александр Григорьевич. – Один-то я не попадусь. Заодно и одежонку тебе присмотрю, – он задумчиво глянул на Машкова, потом перевел взгляд на Марьянку. – Вот оно, это прекрасное слово – свобода! – вздохнул тяжко старик. – В Сибири тебя хотел убить Ермак, в России об этом царь-государь, судя по всему, мечтает, потому что ты посупостатничал вдосталь когда-то на Дону, да Волге, а в пермской земле тебя повесят, потому что ты – поп самозваный. Куда бы ты нос, Иван Матвеевич, не сунул, везде – беда! Тяжело же нам будет спокойное местечко для жизни найти!

– В Москве и найдём, – спокойно сказала Марьянка. – Там никто у нас не спросит, кто такие да откуда пожаловали.

– Москва, тю! – Лупин упрямо глядел в сторону. Леса и каменистые прогалины, Чусовая, впадающая где-то далеко в Каму, места, где всяк себя вольным чувствует, но только нет здесь воли для Машкова. – Ты хоть знаешь, дочушка, где Москва-то? Сколько верст преодолеть придется? Тысячи верст с гаком, а гак тот с версту будет… Да и доберемся ли мы еще до Москвы-то?

– Никак ты боишься, папенька? – Марьянка обняла Машкова за плечи, прижалась к нему крепко, а он пощадил ее по волосам задумчиво. Иван вглядывался в даль, и уголок его рта чуть подрагивал. – Мы до Сибири добрались и из Сибири на Русь вернулись. Вот и до Москвы доберемся… Мы всего добьемся, всего в этом мире удивительном достичь сможем, ибо мы любим… Любим!