Николай Курочкин-Креве - «Морские псы» Её Величества

— А как ваш адмирал посмотрит на обращение ваше с пленными? — неуверенно спросил Фёдор.

— Наш адмирал уж год как мёртв, а этот красавчик... Тьфу на него! — и капитан бригантины очень похоже скривил рот, но при этом потряс руками, как кот, наступивший в дерьмо, — лапками.

Испанцы успели нажаловаться французскому адмиралу — и тот попробовал забрать четыреста тридцать испанцев на свой корабль. Но не тут-то было! Виллеганьон-младший почти ласково, как непослушному, но любимому ребёнку, сказал вице-адмиралу дю Вийар-Куберену:

— Ну зачем же вы так? У них, бедняжек, так мало в запасе времени остаётся — а вы у них последние часы воруете. Я же теперь прикажу им всем глотки перерезать быстренько, и не о ком более разговаривать.

Вице-адмирала перекосило, лицо его пошло красными пятнами, и он тихо сказал мощному, плечистому, багровошеему де Виллеганьону:

— Шевалье, вы не понимаете... Отобранные мною испанские офицеры заявили категорически, что если их товарищей убьют — они не станут платить выкуп. А мои офицеры так на эти деньги рассчитывали... Учтите, они не столь богаты, сколь вы. И получается, что вы обидели товарищей по ремеслу, которые с вами и англичанами вместе ковали победу...

Де Виллеганьон сморщился, точно съел гадость, и сказал укоризненно:

— Бога ради, ваша светлость, перестаньте вы заниматься демагогией. Знаете ведь уже, что на меня это не действует. Скажите лучше, много ль вы лично теряете на этом деле?

— Довольно много, — уклончиво ответил старик.

— Много — это сколько? Две тысячи золотых? Пять? Десять или более? Да не утруждайте себя, я по глазам вижу. Итак, что-то около пяти тысяч. Хорошая сумма. Есть из-за чего напоминать о менее зажиточных коллегах! Ну что ж, придётся распроститься с этой симпатичной суммой.

Разговор этот шёл на палубе, при людях. Даже Фёдор его слышал — хотя от неудобства старался не смотреть на лица говорящих...

Но вот пираты с «чёрных бригантин» перестали гонять пленных испанцев с приборкой и теперь приказали им, каждому, нести по ядру от кулеврины (тяжёленький шарик шести дюймов в поперечнике и восемнадцати фунтов весом). Бледные, покрывающиеся на глазах обильным холодным потом, они разговаривали между собой дребезжащими старческими голосами, время от времени «пуская петуха»... Смотреть на них было и страшно, и стыдно, и какая-то неудержимая сила заставляла ещё и ещё таращиться на обречённых людей... Фёдор попытался понять, что же заставляет смотреть на них так жадно? И вдруг понял: их покорность! Их рабская готовность к смерти. А ещё говорят, что испанцы горды и высокомерны. Да и не зря говорят — он и сам это видел в Севилье, Барселоне и Новом Свете. А сейчас...

Ну почему? Почему взрослые люди, почтенные отцы семейств и храбрые воины, послушны сейчас, как бараны? Совсем как замордованные российские посадские людишки. Сейчас, глядя на них, услужливо и старательно намыливающих доску, по которой их будут сталкивать в море с ядрами за пазухой — с ядрами, которые они же сами притащили от орудий! Что же с ними сталось, с этими храбрыми людьми?

Фёдор слонялся по галеону, любуясь тем, как ребята с «чёрных бригантин» споро приводят повреждённый в бою корабль в обычный вид. Обнаружилось, что грот — самый большой парус галеона — прогорел, а запасной в бою использовался свёрнутым в качестве заслона от пуль и весь изрешечен — так они его в считаные минуты заменили на марсель! А сколько тросов для этого нужно перевязать, кто не пробовал, тот и не поверит!

Его послал капитан Лэпсток — с миссией. Поручалось состоять при шевалье де Виллеганьоне, чтобы передать англичанам немедля, если какая в чём помощь занадобится. Но здешние французы справлялись сами, и отлично — точно всю жизнь проплавали на больших кораблях, а не завладели этим галеоном едва три часа назад!

Между тем солнце село, испанцы были утоплены, и пора на «Сити оф Йорк» возвращаться. Уговорились расходиться завтра на рассвете... Сидя в шлюпке, глядя на удаляющийся величественный силуэт галеона, угольно-чёрный на фоне яркого, совершенно морковного цвета, заката, Фёдор не мог прогнать из ушей и отпихнуть из памяти вопли испанцев — он отвернулся, не смог смотреть, а французы на каждый вопль напоминали о жестокостях испанцев по отношению к своим знакомым, или к индейцам в Новом Свете, или к протестантам в Нидерландах — в ответ на нескончаемые мольбы нескончаемые напоминания... Испанцы в ответ на эти холодные и даже презрительные напоминания клялись и божились, что они лично ни в чём таком не замараны, они — честные моряки и солдаты... Французы презрительно, с ледяными насмешками отвечали: «О да, да, каждый раз мы слышим от вашего брата одно и то же. Вам верить — так получится, что ни один испанец не виноват. Вы виноваты в том, что терпите бесчеловечную тиранию и не восстаёте!»

Сидя в шлюпке и позже, уже в койке, Фёдор долго, упорно думал о слышанном за день — это было значительнее, чем всё увиденное за тот же нескончаемый день...

И только когда судовой колокол отбил уже полуночные склянки, он вспомнил, что сам-то уж четыре года в том же точно, до мелочей точно, положении, что и французы, пережившие Варфоломеевскую ночь. Ну да, конечно. Его законный монарх пошёл войной на собственных подданных, добропорядочных и законопослушных. И его слуги истребили всех Фединых родственников, односельчан, друзей. Так что, он за это вправе восстать (или даже, как говорили ребята с «чёрных бригантин», обязан восстать)? Фёдор расвспоминался. Как бы на родину сплавал. И вспомнил, что его ж замучили бы — не за восстание, а уже за одно то, что сбежал от опричников. Хоть бы их самих всех уже показнили — всё равно.

И он с оторопью понял, что сейчас, после четырёх всего-то лет, прожитых за рубежом, он уже не может рассуждать по-русски, сбивается на здешние взгляды, оценивает события и мысли по-здешнему. «Это что же выходит? Вот я с французами говорил, и ничего, я их понимал, они — меня. И голландцев я смог бы понять. И англичан. И отчасти даже испанцев. А свои чтобы уместились в голове, всё иначе нужно расставить...»

Получалось, что правы русские власти, запрещая подолгу бывать русским за рубежом. А то русским перестанешь быть... Но тогда получалось, что правильно опричники их погост под Нарвой пожгли, а его земляков истребили! Это же как в чуму: дома заболевших если безжалостно сжигать вместе с трупами, со всей утварью, какой больные пользовались, и даже с ещё живыми больными, — заразу можно остановить. Спасти остальных...

И всё-таки кто ж преступник больший — тот, кто восстаёт против власти, нарушившей законы божеские и человеческие (А ведь сказано: «Несть власти аще не от Бога!»)? Или тот, кто такую власть терпит?