Николай Буянов - Призванный хранить

— Значит, отняв у тебя глаза, Аллах наградил тебя умением видеть прошлое и будущее? — спросил я, затаив дыхание.

— Можно ли это назвать наградой, мой господин? — печально улыбнулся дервиш. — Скорее Всемилостивый Аллах наказал меня за мои грехи.

Я удивился.

— Разве это не прекрасно — знать будущее? Ты можешь избежать многих ошибок на своём пути...

Он покачал головой.

— Ошибки можно лишь предвидеть, мой господин. А вот избежать... — Он помолчал, поглаживая окладистую бороду. — Кахбун неплохо заботился обо мне. Наверное, он всегда мечтал о сыне, которого не мог иметь. Помню, как мы расположились в одном горном селении — тамошним жителям было щедро заплачено за наш постой. Рано утром (я едва успел проснуться) Кахбун пришёл ко мне весёлый и оживлённый сильнее обычного. На его поясе позвякивала дорогая сабля, украшенная самоцветами, и его конь уже стоял во дворе под седлом. «Ты уезжаешь?» — спросил я. «Уезжаю, — ответил он, — и через два дня я вернусь с подарком для тебя. Мы идём на вылазку: верные люди сообщили, что очень богатый купец везёт через перевал дары иранскому шаху. Говорят, тот купец родом из страны русов. Эта страна лежит далеко на севере, и вся покрыта непроходимыми дремучими лесами. И ещё там водятся медведи ». «Медведи?» — переспросил я. Кахбун смутился: «Ну, это такие крылатые чудовища с рогами на голове, покрытые зелёной чешуёй». — «Нет, — возразил я. — Медведи коричневые, мохнатые и любят мёд диких пчёл». — «Откуда ты знаешь?» Я пожал плечами и вдруг горячо сказал: «Не уезжай!» — «Почему?» — удивился он. «Не знаю. Я чувствую: будет беда».

Кахбун рассмеялся и взлохматил мои волосы. «Не беспокойся. Меня недаром зовут Счастливчиком — а иначе я не нашёл бы тебя во льду. В этот раз мне тоже повезёт, и, как знать, возможно, я даже привезу тебе живого медведя, и мы проверим, что на нём растёт: чешуя или шерсть». Потом он вскочил на коня и умчался. А за ним — все его люди. Они очень торопились: им совсем не хотелось упускать богатую добычу...

Дервиш замолчал, перебирая чуткими пальцами ткань плаща. На ней было столько заплат, что, казалось, если сложить их вместе, хватило бы на довольно просторный шатёр. Он не притронулся к халве и шербету, что украшали собой столик в моей беседке посреди сада, лишь выпил пиалу золотистого чая. И всё время смотрел куда-то мимо меня, туда, где в предзакатных лучах стремился к небесам минарет, похожий на острие копья... Да нет, остановил я себя. Он же слепой, куда он может смотреть.

— Я смотрел им вслед, — тихо продолжал он. — Мои глаза видели лишь темноту, как и сейчас, но — будто сам Всевышний что-то нашёптывал мне на ухо. И я уже точно знал, что Кахбун не вернётся. Что его «верные люди», сообщившие о караване, на самом деле подкуплены, и вместо богатой добычи разбойников на перевале ждёт засада. Я точно знал, что все они умрут, только Кахбуна Счастливчика схватят живым. Его посадят в железную клетку и привезут в столицу, и палач на городской площади отрежет ему уши и вырвет ноздри. А потом его, ревущего от боли и ярости, разорвут четвёркой лошадей — клянусь, я видел это так ясно, словно сам стоял на той площади среди толпы. Весь город собрался там, забыв о самых неотложных делах: ещё бы, такое событие...

Дервиш вновь замолчал, а я, не выдержав, спросил:

— Ты всё знал заранее... Клянусь бородой пророка, Кахбун спас тебе жизнь, а ты... Ты не предупредил его?

— Я не мог. Наверное, всемогущий Аллах, дав мне возможность видеть то, что скрыто от других, наложил печать на мои уста. Я не могу предсказать судьбу того, с кем говорю.

— Значит, и мою судьбу тоже...

— Увы, мой господин, — сказал он, и я понял, что ни угрозы, ни посулы здесь не помогут.

— Но что мне мешает приказать кому-нибудь расспросить тебя обо мне, а затем...

Дервиш покачал головой.

— Нет. Этот человек переиначит мои слова или поймёт их не так, как следует. Находились люди, которые пробовали...

Я едва не ударил себя по лбу от бессилия. Только сейчас я осознал в полной мере, как хочется мне проникнуть в собственное будущее, прикоснуться к нему хотя бы кончиками пальцев, приподнять, хоть чуть-чуть, завесу тумана... Я ничего не пожалел бы ради этого.

Я обошёл столик кругом и опустился перед дервишем на колени. Да, да, я, Рашид Фазаллах ибн Али Хейр ад-Эддин, визирь при дворе эмира Абу-Саида, подполз к ногам простого паломника в оборванном плаще и поцеловал его стопу, покрытую дорожной пылью. И прошептал в экстазе:

— Научи меня видеть будущее, дервиш. Клянусь, ты будешь жить во дворце, лучшие кушанья украсят твой стол, лучшие женщины станут ласкать тебя, а музыканты ублажать твой слух. Я отдам тебе всё, что пожелаешь. Хочешь, я убью собственных родителей, чтобы стать сиротой, как ты? Или выколю себе глаза? Или пущусь странствовать? Только скажи!!!

Он улыбнулся — ласково и снисходительно, как мать улыбается любимому, но капризному ребёнку.

— Ты хочешь поменяться со мной местами, благородный господин? Со мной, бедным слепым странником, всё имущество которого — это плащ, кяшкуль [6] Кяшкуль — миска для подаяний, сделанная из кокосового ореха. , пыль дорог и небо над головой?

— Да, — сказал я чистую правду.

— Но это невозможно. Только Всевышний определяет место человека на земле. И я не в состоянии предсказать твою судьбу. Или — научить тебя этому. Даже если бы захотел.

Я вдруг почувствовал гнев. Гнев переполнил меня и выплеснулся наружу, как гной из созревшего нарыва. Я вскочил на ноги и заорал:

— Ты отказываешься? Ты издеваешься надо мной, плешивая собака? А ты знаешь, что стоит мне пошевелить пальцем, и тебя подвергнут таким страшным пыткам, что ты расскажешь всё, всё, всё!!! И не жди быстрой лёгкой смерти, как твой разбойник-спаситель! Тебя бросят в темницу, и ты сгниёшь заживо! Ты сдохнешь!!! Эй, стража!

Он не сопротивлялся, когда его уводили. Лицо его было спокойно и печально, но он жалел не себя — меня!

Великий Аллах, он жалел меня, катавшегося в припадке по персидскому ковру, что устилал пол моей беседки, он жалел меня, когда моё корчившееся тело подхватили слуги и унесли в спальню, под присмотр шестерых моих жён и лекаря. Я прогнал их всех, даже мою любимую младшую жену Тхай-Кюль, что так сладостно ласкала меня долгими жаркими ночами, я поклялся себе, что завтра же собственноручно казню их: ярость била во мне ключом, требуя выхода. Я умер бы, если бы не обагрил кровью мой меч — всё равно чьей...

Потом я множество раз приходил к дервишу. Он сидел в тёмном каменном мешке на куче гнилой соломы, всегда в одной и той же позе, не обращая внимания на копошившихся вокруг крыс. Крысы не трогали его. Его не трогали даже злые клещи, загрызавшие иных узником насмерть, и совсем не мучил голод. В конце концов я всё же велел принести ему еды, рассчитывая, что он с жадностью набросится на неё... Однако еда его не интересовала. И он ни разу не заговорил со мной, хотя я грозился, кричал, увещевал, плакал — и снова грозился.