Николай Буянов - Призванный хранить

Он поздно услышал крик. Динара со Светкой уже отошли на порядочное расстояние и превратились в две чёрные точки у кромки ледника.

— Антон!!! — вопили они обе, бешено махая руками.

Ну что там ещё, сердито подумал он. Светочка губную помаду потеряла?

Он выпрямился и махнул им в ответ: сейчас, мол, догоню. И услышал хлопок.

Хлопок был совсем нестрашным и несильным: будто открыли бутылку шампанского, но не рядом, а где-то в соседней комнате. Или — в доме через улицу. Антон перевёл взгляд вправо: там, над ближайшей к нему вершиной, появилось белое облачко, похожее на струйку дыма от сигареты. Облачко чуть приподнялось и остановилось в задумчивости: должно быть, размышляло, куда податься путешествовать. А может быть, оно поджидало, когда прилетит лёгкий ветерок: уж он-то наверняка подскажет дорогу...

А потом весь восточный склон горы вдруг поехал вниз. Сначала медленно, потом — всё быстрее, и наконец он помчался со скоростью поезда-экспресса, толкая перед собой шапку ослепительно белой воздушной пены. Как красиво, подумалось некстати. «Грохот лавины» — знакомый и избитый книжный штамп, кто его придумал, чёрт возьми?

Она спускалась бесшумно и величественно — величественнее, чем в былые времена Генеральный секретарь и четырежды Герой восходил на трибуну съезда. Снег — огромная стена из снега, гигантская стена, окружённая искрящимся инеем, почти не издавала звуков, лишь тихий шелест, с каким осенний ветерок перегоняет с места на место опавшие листья. Или лепечет телевизор за стенкой, боясь разбудить кого-нибудь.

— Антон, беги! — надрывался где-то, на пределе слышимости, истошный крик. — Антошенька, милый, беги-и-и!!!

«Беги, Саймон, беги» — был вроде бы фильм с таким названием... Саймон, кажется, так никуда и не убежал.

Почему-то до слёз было жалко древнюю рукопись, что покоилась на дне рюкзака. Наверное, Рашид ад-Эддин очень расстроился бы, узнав, что его труд, пролежав в сундуке шесть веков, снова уйдёт в небытие, так и не увидев света.

Рюкзак больно давил лямками на плечи. Сокровища, мать их... Прав был старина Стивенсон: никому они ещё не приносили ничего хорошего. Не погибнешь в схватке с пиратами (туземцами, каннибалами, инопланетянами) — значит, свои же друзья воткнут перо в бок, чтобы делить сумму на меньшее число пайщиков. Или нагруженный доверху корабль раздавит о рифы, или...

Или — сойдёт лавина.

Сначала она была высотой с трёхэтажный дом. Потом — с «каланчу» улучшенной планировки, что торчала напротив общежития факультета журналистики. Потом она заслонила небо, горы, весь мир — и тогда наконец-то раздался грохот. Будто захохотал чудовищный ледовый тролль, сожравший человека. Воздушная волна с силой ударила в лицо, оторвала от земли, закружила, словно малую соринку, — Антон сжался в комок, ожидая боли. Но боли не ощущалось. Лишь секундная вспышка белого, нестерпимого сияния, заставила зажмуриться, и наступил покой...

Покой ему понравился. Покой — и ощущение чего-то... да почти счастья. Не нужно было вскакивать ни свет ни заря, вылезать из спальника и стучать зубами от холода (ночи в горах были по-прежнему студёные), не нужно было, обдирая ногти, цепляться за крошечные трещины в камнях, никто не обязывал выслушивать Светкины стенания по поводу отсутствия на перевале автомата с кока-колой...

Под снегом было на удивление тепло и уютно, словно в детстве под пуховым одеялом, по которому были вышиты смешные вислоухие собачки, по странной прихоти художника, красного или зелёного цвета — через одну. Из-за этого одеяла ему когда-то очень нравилось болеть — не так, конечно, чтобы лежать в больнице, сносить уколы и капельницы (хотя однажды и такое случилось), а чтобы просто не пойти утром в школу и целый день валяться на диване, разглядывая картинки в книжке Медведева «Баранкин, будь человеком!». А после обеда можно было позвонить Наташе Кулагиной и узнать, что задали на дом. Дело было, конечно, не в задании: он сроду не относился к урокам с излишним трепетом. Дело было в самой Наташе: в её голосе, который он готов был слушать с утра до вечера, её милых и непокорных русых кудряшках, её ясных карих глазах и золотистых веснушках вокруг вздёрнутого носика — последних она отчего-то стеснялась. «Может, мне их совсем вывести? — однажды смущено спросила она. — Говорят, сейчас это запросто»... «Глупая, — искренне испугался он. — В них вся твоя красота!» — «Правда? — Она подумала и осторожно сказала: — А вот у Янки Соловьёвой веснушек вовсе нет». — «При чём здесь Янка?» — «Ну... Ты вчера помог ей перепрыгнуть через лужу...» — «Господи! А то бы она сама через эту лужу, да на своих коротеньких ножках...» — «А она сказала „Спасибо". И так на тебя посмотрела...»

О женщины! Нет, она должна была меня ранцем по башке звездануть.

А потом наступил бы вечер, и сделалось бы немножко тоскливо. Но тоска, если она ненадолго, — это ничего, это не страшно. Тем более если точно знаешь, что скоро придёт с работы мама, щекочуще поцелует тебя в кончик носа и спросит: «Ну как ты тут без меня, малыш?» А потом будет вкусный ужин, и почти настоящая берлога из одеяла со смешными собачками. И сказка на ночь, каждый раз рассказываемая по-разному, с придуманным на ходу сюжетом...

Видения, пришедшие из далёкого далёка, из мира детства, были так отчётливы и приятны, что Антон почти расстроился, когда в его сознание вторгся посторонний шорох.

Он делался всё громче и торопливее — словно кто-то настойчиво скрёбся в дверь. Потом в уютную и тёплую берлогу проникли холодный воздух и свет.

Свет был совсем неяркий: похоже, там, наверху, наступили сумерки. Однако Антон, привыкший к полной темноте, невольно зажмурился.

— Жив, — с истовым облегчением произнёс кто-то. — Копайте скорее, пока он не замёрз!

Сразу пять или шесть заступов стукнули в спрессованный снег. Прошла пара минут — и Антона подхватили на руки (он не чувствовал прикосновений: тело застыло, будто само было сделано изо льда и не гнулось). Сознание опять померкло, окружающий мир поплыл, и звёзды над головой превратились в тускло-белые полосы на тёмном небосклоне. Откуда тут звёзды, удивился Антон про себя. Разве ночь?

И — всё пропало.

Он пришёл в себя от нового запаха — в носу щекотало, он чихнул и попробовал открыть глаза. Вокруг по-прежнему была темнота, но темнота иная: красновато-жёлтая, потрескивающая и пахнущая жареным мясом. Преисподняя, обречённо подумал он. Значит, не врут о загробной жизни. Сейчас прибудет дежурная бригада чертей, меня сочувственно похлопают по плечу (не переживай, мол, старик: кто его знает, что там, в раю — небось скука смертная) и поволокут к котлам, где булькает сера...

Потом он уловил невнятный разговор возле себя и спросил первое, что пришло в голову: