Рафаэль Сабатини - Пари виконта

Наверное, моя грубость в этом случае дала начало толкам среди тех, кто, присутствуя за ужином у Сент-Обана, были осведомлены о пари, – дело держалось нами в глубочайшей тайне, – что я не намеревался ухаживать за дамой или на самом деле завязать с ней какие-то отношения.

Когда я услышал об этом двумя днями позже, дремлющая во мне энергия пробудилась, и, поскольку наличные деньги были на удивление отсутствующим явлением, я должен был волей-неволей взяться за дело без дальнейших оттяжек, чтобы заставить маркизу преклонить передо мной колени или в противном случае смириться с продажей своих лошадей и драгоценностей.

Поскольку виконт де Вильморен производил бы на мир жалкое впечатление без этих аксессуаров, такая жертва была немыслима.

Поэтому я начал с выяснения, какого сорта мужчину маркиза посчитает вполне приближённым к её идеалу. Вскоре я сделал вывод, что если эта живая ледышка и имеет какую-либо склонность к противоположному полу, то к военным и вообще рубакам. Я поморщился, узнав об этом, ибо от таких мужчин, по-моему, всегда несёт кожей и им свойственна бесцеремонность, неподобающие манеры, чему мне тошно было подражать. Однако тысяча луидоров плясала перед моими глазами подобно докучливому духу и должна была быть завоёвана.

Я поискал у себя тёмный костюм, который, может быть, спасся от духов, но, не найдя такового в своём шкафу, был вынужден посетить портного, которого удостаивал своим постоянством и который из-за моей статной фигуры был не слишком настойчив в своих платёжных требованиях.

Этот искусный продеватель ниток в иголки выпустил меня в мир облачённым в тёмный бархатный костюм с серебряным галуном, а сверху я застегнул перевязь из тиснёной чёрной кожи для непомерной длины рапиры с бронзовым эфесом и в кожаных ножнах.

Вообразите меня, – чьи перевязи были всегда из яркого, украшенного богатой вышивкой шёлка, у чьей шпаги эфес был больше клинка и весь сверкал драгоценностями, – таким образом преобразившегося, подобно какой-то мрачной ночной птице или какому-нибудь ханжески ноющему о добродетели последователю английского пуританина Кромвеля.

И это ещё не всё; ибо когда дома я критически обследовал свою внешность перед зеркалом, то разразился проклятиями из-за девически гладкой кожи и кроткого выражения лица, поэтому, заставив слугу принести мне горячие щипцы, попытался, закрутив вверх усы, придать им воинственный, колючий вид, который мог бы добавить свирепости моей во всём остальном утончённой красоте.

Проделав всё это и смяв свои локоны шляпой с высокой тульей, украшенной одним-единственным пером, я отправился обольщать. И де Бриссак, которого я встретил по дороге и который признал меня отнюдь не с первого взгляда, осматривая меня – блестящего кутилу Вильморена – обутого в сапоги со шпорами и препоясанного такой шпагой, от удивления резко выдохнул и спросил, с каким неприятелем я собираюсь встретиться.

– Никакой дуэли не предполагается, – отвечал я холодным тоном, рождённым уверенностью в себе, позаимствованной от моего облачения. – Я намереваюсь нанести визит маркизе.

– Тогда, во имя мессы, – вскричал он, насмешливо смерив меня взглядом от шляпы до шпор, – почему вы идёте в наступление, не прикрыв доспехами спину и грудь?

Но, оставив без внимания и его язвительные намёки на моё убранство, и прощальную просьбу передать его наилучшие пожелания маркизе, я поспешил вперёд.

Я нашёл эту даму, чья благосклонность имела для меня существенную ценность, в окружении угодливых поклонников, которых лишь несколько часов назад совершенно затмил бы мой пышный наряд. Когда я подошёл, они неодобрительно уставились на меня, и те, кто меня знал, чрезвычайно изумились, без сомнения, совершившейся перемене, в то время как те, кто меня не знал, смотрели так высокомерно, как я бы смотрел на лакея.

Но я парировал презрительные взгляды и, многозначительно звякнув ножнами, обратил внимание на длину моей рапиры, что они не могли неверно истолковать, когда я локтями проложил себе дорогу к маркизе, которой отвесил изысканнейший поклон.

– Месье виконт, – промолвила она, когда я объявился перед ней, – я безусловно не узнаю вас. Неужели мы с вами так давно встречались в последний раз?

– Немного времени прошло, – отвечал я вкрадчиво, вспомнив, что это было точно неделю назад, и моля небеса, чтобы она не сумела припомнить того же.

Мы вступили в интересную беседу, и немного спустя я понял, как это благоразумно было с моей стороны одеться с такой сдержанностью. Вскоре те блистательные и угодливые щёголи, которые стояли вокруг нас, начали расходиться, пока наконец прекрасная, пользующаяся невероятным успехом маркиза де Гранкур и воинственный Вильморен не остались наедине.

Мы обсуждали мужчин, заполнявших зал, и, будучи убеждённым, что я вряд ли буду подслушан кем-нибудь из своих знакомых, я стал решительно нападать на их женоподобные наряды и манеры, вслед за чем её великолепные глаза засверкали воодушевлением, вызванным темой, на которую, как я вскоре обнаружил, она сама никогда не уставала распространяться.

Когда через час я поднялся, чтобы откланяться, она сказала:

– Приятно встретить такого мужчину в этот век надушенных кукол.

И когда я склонился над её точёной рукой, такой белой и тонкой, она выразила желание, чтобы мы увиделись вновь, – желание, которое по очевидным причинам нашло жаркий отклик в моём сердце.

Такой была отправная точка моего ухаживания. И в течение недели оно продолжалось более или менее в том же духе, как и началось, кроме того, что с каждым днём мой язык позволял себе всё более дерзкие речи, а глаза — всё более пылкие взгляды, пока у маркизы не могло уже оставаться сомнений, что всякий раз, когда я посещал Лувр, моё поклонение предназначалось только лишь ей, а вовсе не его величеству.

Именно тогда, рассудив, что таким порядком дела зашли достаточно далеко, я решил завалить её будуар цветами и сочинёнными в нежных выражениях письмами, которые, как ни странно, все были мне возвращены.

Обдумав такое положение, я пришёл к выводу, что, возможно, маркиза, будучи дамой возвышенных и утончённых наклонностей, равнодушна к мольбам в прозе. Поэтому я нанял поэта, который десятками писал для меня оды и сонеты, которые я отправлял вместе с цветочными подношениями.

Но и тут мне снова повезло не больше прежнего, ибо, как и проза, стихи также были возвращены.

Я стал изыскивать какие-нибудь новые способы, чтобы выказать ей мою преданность, и набрёл на мысль заказать менестрелям, тогда выступавшим при дворе, серенаду для неё. Я хорошо им заплатил и велел стараться изо всех сил. Но или они пренебрегли моими указаниями, или дама также не более выносила серенады ночью, нежели изящную прозу и нежные стихи днём, ибо из троих человек, посланных мною, вернулся лишь один – и с разбитой головой – поведать мне, что они подверглись нападению слуг её милости и что его сотоварищи были отнесены домой на снятых ставнях.