Владимир Соболь - Воздаяние храбрости

Раз согласившись, Валериан больше не спорил. Годы, десятилетия службы приучили его не торопиться с решениями. Но, едва поняв, что же ему надлежит делать, он отдавал приказы без промедления. Вызвал в Тифлис Петроса, кряжистого и молчаливого управляющего своим имением в Чинахчи, небольшом селении под Шушой. Тот прибыл на третий день с полусотней дружинников. Мадатов дал им передохнуть сутки и отправил вместе с женой через Крестовый перевал, через Дарьяльское ущелье к Владикавказу. Софью же он вынудил дать слово, что та во всем будет слушаться Петроса, которому они оба были многим обязаны и доверяли безоговорочно. Если старший конвоя скажет, что пути дальше нет, стало быть, надобно возвращаться…

Петрос появился в городе лишь на десятый день. Сказал, что дорога была трудна, но вполне одолима. Княгиня уже покинула Владикавказ, поменяв лошадей, и он сам приглядел за тем, каких ей впрягают в карету. Добавил, что потерял троих. Одного увлекла за собой молодая, неловкая лошадь, оступившись над пропастью. А двое погибли в стычке с шайкой разбойников, спустившихся из Осетии. Случилось это еще на пути туда; наверное, голодные, оборванные горцы соблазнились каретой, которую посчитали добычей легкой. Но после короткого боя они бежали, оставив с десяток трупов. Однако и в отряде Петроса двоих выбило из седел меткими пулями.

Валериан спросил имена погибших и приказал позаботиться об их семьях. Петрос молча кивнул, вышел и в тот же день покинул Тифлис. От Софьи же случилось известие лишь в феврале. Она не писала ни о переходе через горы, ни о путешествии по зимней России. Только об императрице, о том, как мужественно та переносит свое несчастье. В конце было несколько слов о возмущении в Петербурге, о том, что пушки били картечью рядом с Зимним дворцом. В постскриптуме она, словно вдруг спохватившись, спрашивала мужа о здоровье, о легких и напоминала, что тот обещал испросить у Ермолова отпуск и выехать в августе на воды, в Горячеводск, куда и она намеревалась подъехать к этому времени.

Валериан приехал в городок две недели назад и каждый день, по заведенному порядку, дважды поднимался к источнику, где выпивал стакан отвратительной, дурно пахнущей жидкости. Но не морщился, не пытался изобразить невинную жертву дурного лечения, а принимал лекарство, как привык принимать все повороты своей судьбы. Где-то открывалась светлая сторона жизни, и туда следовало торопиться; но чаще к нему оборачивалась темная грань существования, и тогда тем более следовало спешить, чтобы прорвать ее, преодолеть как можно скорее. Он знал, что болен, чувствовал временами, как подбиралась к нему совершенно неприличная слабость, когда и ладонь не могла сомкнуться на рукояти шашки, и нога, казалось, уже не способна дотянуться до стремени. А временами накатывал жар, который тут же сменялся леденящим ознобом, и тогда-то он обнаруживал на платке красные пятна.

Так что он безропотно подчинялся указаниям гарнизонного доктора, терпел его осмотры, ощупывания, во время которых смотрел поверх плешивой, плоской головы лекаря в окно, в степь, летя взглядом по гладкой плоскости, что, в конце концов, вдруг начинала забирать вверх, перетекая в предгорья хребтов Кавказа.

Каждый раз оставляя доктора, спускаясь с расшатанного крыльца, он думал, что напрасно теряет время, что лучше бы ему не мучиться надеждами на чудное действие этой затхлой воды, а поскакать с Василием туда на юго-восток, в снежные горы, да отыскать там врачевателя из местных, вроде того хакима, что поставил на ноги Сергея Новицкого, но тут же укорачивал свои мысли, посмеиваясь в душе над своей бестолковостью. «Доскачешь ты до ближайшей опушки, или ущелья, – говорил он себе, упрекая самого себя, как ребенка. – И сколько там найдется шашек, стволов, кинжалов, готовых тут же забрать жизнь грозного генерала Мадат-паши…» Можно было бы послать известие – вызвать, вытребовать нужного человека сюда, в Горячеводск, или самому перебраться в какую-нибудь станицу поближе, но кто мог поручиться, что ехавшего хакима не перехватят его враги, вроде того же отчаянного и неуловимого Абдул-бека. Если уж табасаранцу никак не удавалось дотянуться до кровника ни пулей, ни лезвием, он вполне мог бы попробовать отправить Мадат-паше склянку небыстрого яда. Подкупить человека в этих местах обойдется недорого, а запугать и вовсе несложно.

Да кроме того, Валериан обещал дождаться здесь Софьи.

По жене тосковал он ужасно. И когда думал о ней, то вспоминал не редкие минуты их близости, не расставание перед домом в Тифлисе, а представлял себе Софью, какой описал ее Петрос, кинувшийся к карете после того, как разбойники, отчаянно нахлестывая коней, скрылись в ущелье. Княгиня сидела, прямя решительно спину, бледная, но спокойная, а на коленях ее лежала пара пистолетов. Тех, что выбрал ей сам Мадатов, тщательно пристрелял и сам зарядил в дорогу. Напротив ее верная Патимат сжимала кинжал, обращенный острием к двери.

«Да, такой и должна быть княгиня Мадатова, – думал с восторгом Валериан, – жена и спутница генерал-майора русской армии, военного правителя трех Закавказских провинций…» Но тут же обрывал себя самого, потому что восторг мгновенно смывало в сторону горького чувства разлуки и страстного, почти неодолимого желания увидеть Софью здесь и немедленно, на расстоянии вытянутой руки.

Но пока под рукой оказывались другие. Служанка, мывшая лестницу, горничная, что упорно оставалась в кабинете до прихода хозяина. И по хозяйскому праву Валериан брал то, что ему приглянулось, и в тот самый момент, когда ему было нужно. Так же, как ему требовалось есть, пить, спать, отправляться в ретирадное место. Так поступал его дед, Шахназар Второй [16], и Валериану многие говорили, что он похож на своего предка не только с виду. Когда одна из девушек затяжелела, он отправил ее назад в Чинахчи с письмом к Петросу, в котором наказывал управляющему заботиться о матери его будущего ребенка. Если родится сын, он даст ему свое имя и воспитает так же, как вырастил его дядя Джимшид. Если же будет девочка, он найдет ей в мужья хорошего человека и уж постарается, чтобы ее семье не угрожали разбойные банды ни с запада, ни с востока, ни с южных земель, ни из-за северных гор. «Женщина с золотым блюдом на голове может пройти от села к селу без всякой охраны», – вспомнил он слова Новицкого и усмехнулся. Может быть, лет через двести и наступит такое время, когда не будут стрелять ни в Карабахе, ни в Шемахе, ни в Шекинской провинции, но пока он, генерал Мадатов, будет держать мир и спокойствие в Закавказских землях не просьбами, а железной рукой, всегда готовой сжаться в кулак.

Он жил делом, он жил ради своего дела, и те девушки, что попадались ему на пути, тоже нужны были ему для дела, чтобы собственное тело не беспокоило его своими нуждами. Но – никаких интрижек в тифлисском обществе, потому что самые слухи о его похождениях могли оскорбить Софью.